Рассказывают также, что повелитель правоверных Харун ар-Рашид както ночью беспокоился, и ему трудно было заснуть, и он все время ворочался с боку на бок от сильного беспокойства. И когда это его обессилило, он призвал Масрура и сказал ему: «О Масрур, придумай, кто развлечет меня в эту бессонницу». И Масрур ответил: «О владыка, не хочешь ли пойти в сад, который при доме, и поглядеть, какие там цветы, и посмотреть на Звезды, как они хорошо расставлены, и на луну, светящую над водой?» — «О Масрур, моя душа не стремится ни к чему такому», — ответил халиф. И Масрур сказал: «О владыка, у тебя во дворце триста наложниц и у каждой наложницы комната. Прикажи им вдвоем уединиться в своих комнатах, а сам ходи и смотри на них, когда они не будут стонать». — «О Масрур, — сказал халиф, — «Дворец — мой дворец, и невольницы — мое достояние, но только душа моя не стремится ни к чему такому».
И Масрур сказал: «О владыка, вели ученым, мудрецам и стихотворцам явиться к тебе, и пусть они обсуждают вопросы и говорят стихи и рассказывают сказки и предания». Но халиф ответил: «Душа моя не стремится ни к чему такому». — «О владыка, — сказал Масрур, — прикажи слугам, сотрапезникам и остроумцам явиться к тебе, и пусть они тебя развлекают удивительными шутками». По халиф отвечал: «О Масрур, моя душа не стремится им к чему такому». И тут Масрур воскликнул: «О владыка, отруби мне тогда голову…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста двадцать восьмая ночь.
Когда же настала триста двадцать восьмая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Масрур сказал халифу: «О владыка, отруби мне тогда голову — может быть, Это прогонит твою бессонницу и прекратит беспокойство, которое ты испытываешь».
И ар-Рашид засмеялся его словам и сказал: «О Масрур, посмотри, кто у дверей из сотрапезников». И Масрур вышел, и потом вернулся и сказал: «О владыка, у двери Али ибн Мансур альХалии ад-Димашки». — «Ко мне его!» — воскликнул халиф. И Масрур ушел и привел ибн Мансура, и, войдя, тот сказал: «Мир тебе, о повелитель правоверных!» И халиф ответил на его приветствие и молвил: «О ибн Мансур, расскажи нам какой-нибудь из твоих рассказов». — «О повелитель правоверных, рассказать тебе то, что я видел воочию, или то, что я слышал?» — спросил ибн Мансур. «Если ты видел что-нибудь диковинное, расскажи нам, ибо рассказ не то, что лицезрение», — отвечал повелитель правоверных. И Али оказал: «О повелитель правоверных, освободи для меня твой слух и твое сердце». — «О ибн Мансур, я слушаю тебя ухом, смотрю на тебя оком и внимаю тебе сердцем», — ответил халиф.
«О повелитель правоверных, — сказал тогда Али, — знай, что мне на каждый год назначено жалованье от Мухаммеда ибн Сулеймана аль-Хашими, султана Басры, и я отправился к нему по обычаю, и, прибыв к нему, увидел, что он собрался выезжать на охоту и ловлю. И я приветствовал его, и он ответил мне приветствием и сказал: «О ибн Мансур, поедем с нами на охоту». Но я отвечал ему: «О владыка, нет у меня сил ехать верхом. Помести меня в доме гостей и поручи придворным и наместникам заботиться обо мне».
И он сделал так и отправился на охоту, а мне оказали наивысшее уважение и угостили меня наилучшим угощеньем. А я сказал себе: «О диво Аллаха! Я уже давно прихожу из Багдада в Басру, но ничего не знаю в Басре, кроме дороги от дворца к саду и от сада ко дворцу. Как не воспользоваться мне таким случаем и не прогуляться по Басре, если не в этот раз? Я сейчас встану и пойду один по городу». И я надел свои самые роскошные одежды и пошел гулять по Басре. А тебе известно, о повелитель правоверных, что в ней семьдесят улиц длиной каждая в семьдесят фарзахов иракской мерой, и я заблудился в ее переулках и почувствовал жажду. И я шел, о повелитель правоверных, и вдруг вижу большую дверь с двумя кольцами из желтой меди, и на дверь были опущены красные парчовые занавески, а рядом с нею стояли две скамьи, а над нею была решетка для виноградных лоз, которые осеняли эту дверь. И я остановился, разглядывая это, и пока я стоял, я вдруг услышал голос и стоны, исходившим из печального сердца, и голос этот переливался в напеве и произносил такие стихи:
«Недугов и напастей вместилище плоть моя,
Виною тому газель, чей дом и земля вдали.
О ветры зарудские, что подняли грусть во мне,
Аллахом, творцом молю, вы в дом заверните мой.
Газель упрекните вы — укоры смягчат ее,
Скажите получше вы, когда она будет вам
Внимать, и о любящих вы речь заведете с ней.
Добро сотворите мне по вашей вы милости.
Намек обо мне вы ей подайте в речах своих:
«Что сталось с рабом твоим? Его убиваешь ты
Разлукой, хоть нет вины за ним и послушен он.
Других не любил душой, без толку не говорил,
И клятв не нарушил он и не был жесток с тобой?»
Ответит она улыбкой, скажете мягко вы:
«Не дурно бы близостью тебе поддержать его,
Поистине, он в тебя влюблен, как и следует,
И око его не спит-рыдает и плачет од».
И если она согласна будет — в том наша цель,
А если увидите вы гнев на лице ее,
То ей возразите вы, сказав: «Он неведом нам».
И я сказал про себя: «Если исполнивший эту песню красив, то он соединил в себе красоту, красноречие и прекрасный голос».
Потом я подошел к двери и стал понемногу приподнимать занавеску, и вдруг увидел белую девушку, подобную луне в четырнадцатую ночь, — со сходящимися бровями, томными веками и грудями, как два граната, и уста ее были нежны и подобны ромашке, а рот ее походил на печать Сулеймана, и ряд зубов играл разумом нанизывающего и рассыпающего, как сказал о нем поэт:
О жемчуг в устах любимых, кем вложен ты,
Кто влагу вин и ромашку вложил в уста?
И кто у зари улыбку взял в долг твою,
И кто замком из коралла замкнул тебя?
Ведь всякий, кто тебя увидит, от радости
Кичится, а кто целует, как быть тому.
А вот слова другого:
О жемчуг в устах любимых,
Будь милостив ты к кораллу,
Над ним не превозносись ты,
Ты не был ли найден сирым?
А в общем, она объяла все виды красоты и стала искушением для женщин и мужчин; не насытится видом ее красоты смотрящий, и такова она, как сказал о ней поэт:
Придя, она убивает нас, а уйдет когда,
Людей в себя влюбленными всех делает.
Она солнечна, луне подобна, но только ей
Суровость, отдаление не свойственны.
Сады Эдема в ее рубашке открыты нам,
И луна на небе над воротом ее высится.
И пока я смотрел на девушку через просветы занавески, она вдруг обернулась и увидела, что я стою у двери, и сказала своей невольнице: «Посмотри, кто у двери». И невольница поднялась и подошла ко мне и сказала: «О старец, или у тебя нет стыда, или седина Заодно с постыдным?» — «О госпожа, — ответил я ей, — что до седины, то о ней мы знаем, а что до постыдного, то не думаю, чтобы я пришел с постыдным». — «А что более постыдно, чем врываться не в свой дом и смотреть на женщину из чужого гарема?» — спросила ее госпожа. И я сказал ей: «О госпожа, для меня есть извинение». — «А какое извинение?» — спросила она. «Я чужеземец, мучимый жаждой, и жажда убила меня», — отвечал я. И девушка сказала: «Мы приняли твое извинение…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста двадцать девятая ночь.
Когда же настала триста двадцать девятая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: «Мы приняли твое извинение». А затем она позвала какую-то невольницу и сказала ей: «О Лутф, дай ему выпить глоток из золотого кувшина».
И невольница принесла мне кувшин из червонного золота, украшенный жемчугом и драгоценностями, полный воды, смешанной с благоухающим мускусом, и был покрыт кувшин платком из зеленого шелка. И я стал пить, затягиваясь питьем и украдкой поглядывая на девушку, и простоял долго, а потом я возвратил кувшин невольнице и продолжал стоять. «О старец, иди своей дорогой», — оказала девушка. И я отвечал ей: «О госпожа, мои мысли заняты». — «Чем же?» — спросила она. «Думами об изменчивости времени и превратностях случая», — отвечал я. «Ты имеешь на это право, ибо время приносит дивное, — молвила девушка. — Но какое из его чудес ты увидел, что думаешь о нем?» — «Я думаю о хозяине этого дома — он был моим другом при жизни», — отвечал я. «Как его имя?» — спросила она. И я сказал: «Мухаммед ибн Али, ювелир, и у него были большие деньги. Оставил ли он детей?» — «Да, он оставил дочь, которую зовут Будур, и она унаследовала все его деньги», — отвечала девушка. «И это ты его дочь?» — спросил я. И она ответила: «Да», — и засмеялась, а потом она сказала: «О старец, ты затянул речи; иди же своей дорогой». — «Уйти неизбежно, — ответил я, — но только я вижу, что твои прелести изменились. Расскажи мне о своем деле, может быть Аллах пошлет тебе помощь через мои руки». — «О старец, — сказала девушка, — если ты из людей тайны, мы откроем тебе нашу тайну. Расскажи мне, кто ты, чтобы я знала, можно ли тебе доверять тайны, или нет. Поэт сказал:
Лишь тот может тайну скрыть, кто верста останется
И тайна сокрытою у лучших лишь будет.
Я тайну в груди храню, как в доме с запорами,
К которым потерял ключ, а дом за печатью».
«О госпожа, — ответил я, — если твоя цель узнать, кто я, то знай — я Али ибн Мансур аль-Халии, сотрапезник повелителя правоверных Харуна ар-Рашида».
И когда девушка услышала мое имя, она сошла с седалища и приветствовала меня и сказала: «Добро пожаловать тебе, о ибн Матасур. Теперь я тебе расскажу о своем положении и доверю тебе свою тайну. Я влюбленная, разлученная». — «О госпожа, — сказал я ей, — ты красива и можешь любить только тех, кто прекрасен. Кого же ты любишь?» — «Я люблю Джубейра ибн Умейра аш-Шейбани, эмира племени Шейбан», — ответила девушка и описала мне юношу, лучше которого не было в городе Басре. И я спросил ее: «О госпожа, было ли между вами сближение, или переписка?» — «Да, — отвечала девушка, — но он любил нас любовью языка, а не сердца и души, так как он не исполнил обещания и не соблюл договора». — «О госпожа, а в чем причина вашей разлуки?» — спросил я. И девушка отвечала: «Вот ее причина. Однажды я сидела, и эта невольница расчесывала мне волосы, а окончив их расчесывать, она заплела мне косы, и ей понравилась моя красота и прелесть, и она нагнулась ко мне и поцеловала меня в щеку. А он в это время незаметно вошел и видел это, и, увидав, что невольница целует меня в щеку, он тотчас же повернул назад, гневный, намереваясь навсегда разлучиться, и произнес такое двустишие:
«Коль буду делить любовь любимого с кем-нибудь,
Оставлю любимого, один заживу я.
Добра нет в возлюбленном, когда он в любви своей
Того, чего любящий желает, не хочет».
И с тех пор как он ушел, отвернувшись от меня, и до сего времени к нам не пришло от него ни письма, ни ответа, о ибн Мансур». — «Чего же ты хочешь?» — спросил я ее. И она сказала: «Я хочу послать ему с тобой письмо, и если ты принесешь мне ответ, у меня будет для тебя пятьсот динаров, а если ты не принесешь мне ответа, тебе будет за то, что ты сходил, сто динаров». — «Делай что хочешь», — молвил я. И девушка сказала: «Слушаю и повинуюсь!» А потом она кликнула одну из своих невольниц и оказала: «Принеси мне чернильницу и бумагу». И невольница принесла ей чернильницу и бумагу, и девушка написала такие стихи:
«Любимый, что значит удаленье и ненависть,
И где снисходительность и мягкость взаимная?
Зачем отвернулся ты, покинул меня теперь?
Лицо твое уж не то, которое знала я.
Да, сплетники донесли про нас тебе ложное,
Ты внял их речам, они безмерно прибавили.
И если поверил ты речам их, то будь далек,
Любимый, от этого — ты знаешь ведь лучше их.
Молю твоей жизнью я, — скажи мне, что слышал ты,
Ты знаешь, что говорят, и будешь ты справедлив.
И если действительно слова я сказала те, —
Словам объяснение есть, и разно значенье слов.
Допустим, что слово то Аллахом ниспослано —
И Тора [363] изменена людьми и испорчена.
Поддельного прежде нас немало уж сказано,
Ведь вот перед Яковом порочили Юсуфа.
И нам, и тебе, и мне, и также доносчику
Готовится грозный день, когда мы предстанем все».
Потом она запечатала письмо и подала его мне, и я взял его и пошел к дому Джубейра ибн Умейра ашШейбани. И оказалось, что Джубейр на охоте, и я сел подождать его, и пока я сидел, вдруг он приехал с охоты, и когда я увидел его верхом, о повелитель правоверных, мой разум смутился от его красоты и прелести. И Джубейр обернулся и увидел, что я сижу у ворот его дома, и, увидев меня, сошел с коня, и, подойдя ко мне, обнял меня и приветствовал, и представилось мне, что я обнял весь мир со всем, что в нем есть. Потом он вошел со мной в дом и посадил меня на свою постель и велел подать столик. И подали столик из хорасанского клеша с золотыми ножками, и были на нем всякие кушанья и всевозможное мясо, пожаренное на сковородке или на вертеле, и подобное этому. И, усевшись за столик, я стал внимательно его разглядывать и увидел, что на нем написаны такие стихи…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Ночь, дополняющая до трехсот тридцати.
Когда же настала ночь, дополняющая до трехсот тридцати, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Али ибн Мансур говорил: «И, усевшись за столик Джубейра ибн Умейра аш-Шейбани, я стал внимательно его разглядывать и увидел, что на нем написаны такие стихи:
Постой с журавлями ты у табора мисок [364],
И в стане расположись жаркого и дичи.
Поплачь о птенцах ката, — о них вечно плачу я, —
О жареных курочках с цыплятами вместе.
О горесть души моей о двух рыбных кушаньях
На свежей лепешечке из плотного теста!
Аллаха достоин ужин тот! Как прекрасен он,
Коль зелень макаю я в разбавленный уксус,
И рис в молоке овец, куда погружаются
Все руки до самого предела браслетов.
Терпенье, душа! Аллах, поистине, милостив.
И если бессилен ты, он даст тебе помощь.
Потом Джубейр ибн Умейр сказал: «Протяни руку к нашему кушанью и залечи нам сердце, поев нашей пищи». — «Клянусь Аллахом, — ответил я ему, — «Я не съем ни одного кусочка твоего кушанья, пока ты не исполнишь моей нужды!» — «Что у тебя за нужда?»спросил он. И я вынул письмо, и, когда Джубейр прочитал его и понял, что в нем было, он разорвал его и кинул на землю и сказал мне: «О ибн Мансур, каковы бы ни были твои нужды, мы их исполним, кроме этой, которая относится к написавшей это письмо, — на ее письмо нет у меня ответа».
И я поднялся сердитый, а он уцепился за мой подол и сказал мне: «О ибн Мансур, я расскажу тебе о том, что она тебе сказала, хотя меня и не было с вами». — «Что же она мне сказала?» — спросил я, и Джубейр ответил: «Разве не сказала тебе написавшая это письмо» «Если ты мне принесешь от него ответ, у меня будет для тебя пятьсот динаров, а если не принесешь мне от него ответ, у меня будет для тебя, за то, что ты сходил, сто динаров?» — «Да», — ответил я. И юноша сказал» «Сиди сегодня у меня — ешь, пей, наслаждайся и веселись и возьми себе пятьсот динаров». И я сидел у него и ел, и пил, и наслаждался, и веселился, и развлекал его рассказами, а потом я сказал: «О господин, нет в твоем доме музыки?»
«Мы уже долгое время пьем без музыки», — ответил он мне. А потом позвал кого-то из своих невольниц и крикнул: «О Шеджерет-ад-Дурр!» И невольница ответила ему из своей комнаты, а у нее была лютня — изделие индусов — завернутая в зеленый шелковый чехол. И невольница пришла и села и, положив лютню на колени, прошлась по ней на двадцать одни лад, а затем она вернулась к первому ладу и, заведя напев, произнесла такие стихи:
«Кто не вкусил любви услады и горечи,
Отличить не может сближения от разлуки тот,
Точно так же тот, кто отклонится от путей любви,
Отличить не может пути крутого от ровного,
Неизменно я возражал влюбленным, покуда сам
Ее горечи и услад ее не изведал я,
Я не выпил чаши насильно я ее горечи,
Не унизился перед рабам ее и владыкой я.
Как часто ночь любимый проводил со мной,
И сосал я сладость слюны его из уст его.
Сколь краткой жизнь ночей любви для пас была.
С зарею вместе вечер наступал ее.
Дал обет злой рок, что заставит он разлучиться нас,
И теперь исполнил обет, им данный, суровый рок.
Так судило время, и нет отмены суду его.
Кто препятствовать господину станет в делах его?»
И когда невольница окончила свое стихотворение, ее господин закричал великим криком и упал без памяти, а невольница сказала: «Да не взыщет с тебя Аллах, о старец! Мы долгое время пьем без музыки, боясь для нашего господина припадка, подобного этому. Но ступай в ту комнату и спи там».
И я отправился в комнату, которую она мне указала, и проспал там до утра, и вдруг пришел ко мне слуга, у которого был мешок с пятью сотнями динаров и сказал мне: «Вот то, что обещал тебе мой господин, но только не возвращайся к девушке, которая послала тебя, и пусть будет, как будто ни ты не слышал об этой истории, ни мы не слышали». — «Слушаю и повинуюсь!»отвечал я и взял мешок и отправился своей дорогой, говоря про себя: «Девушка ждет меня со вчерашнего дня. Клянусь Аллахом, я не премину вернуться к ней и расскажу ей, что произошло между мною и юношей, так как, если я не вернусь к ней, она, может быть, станет меня бранить и бранить всякого, кто пришел из моей страны».
И я отправился к девушке и нашел ее стоящей за занавеской, и, увидав меня, она сказала: «О ибн Мансур, ты не исполнил моей нужды?» — «Кто осведомил тебя об этом?» — спросил я. И она оказала: «О ибн Мансур, я открыла еще и другое: когда ты подал ему бумажку, он разорвал ее и бросил и сказал тебе: «О ибн Мансур, какие бы ни были у тебя нужды, мы все исполним, кроме того, что нужно писавшей эту бумажку — нет для нее у меня ответа». И ты поднялся сердитый, и он вцепился в твой подол и сказал тебе: «О ибн Мансур, сиди у меня, сегодня ты мой гость. Ешь, пей, наслаждайся, и веселись, и возьми себе пятьсот динаров». И ты сидел у него, ел и пил, и наслаждался, и веселился, и развлекал его рассказами, и невольница спела такуюто песню с такими-то стихами, и он упал без памяти».
И я спросил ее, о повелитель правоверных: «Разве ты была с нами?» И она сказала: «О ибн Мансур, разве не слышал ты слов поэта:
Сердца влюбленных, право, имеют очи,
И видят то, что видящий не видит.
Но только, о ибн Мансур, ночь и день не сменяются над вещью без того, чтобы изменить ее…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать первая ночь.
Когда же настала триста тридцать первая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что девушка сказала: «Но только, о ибн Мансур, ночь и день не сменяются над вещью без того, чтобы изменить ее».
И потом она подняла глаза к небу и сказала: «Боже мой и господин и владыка, как ты испытал меня любовью к Джубейру ибн Умейру, так испытай его любовью ко мне, если даже любовь перейдет из моего сердца в его сердце».
И затем она дала мне сто динаров за мой путь, и я взял их и пошел к султану Басры и увидел, что тот уже приехал с охоты. И я взял у него положенное и вернулся в Багдад.
Когда же наступил следующий год, я отправился в город Басру, чтобы попросить, как обычно, положенное мне жалованье, и султан дал мне положенное. И когда я хотел возвратиться в Багдад, я стал размышлять про себя о девушке Будур и сказал: «Клянусь Аллахом, я непременно пойду к ней и посмотрю, что произошло у нее с ее другом».
И я пришел к ее дому и увидел, что у ворот подметено и полито, и что там стоят слуги, челядинцы и прислужники, и сказал про себя: «Быть может, забота в сердце девушки перелилась через край и она умерла, и поселился в ее доме эмир из эмиров?» И я ушел и вернулся к дому Джубейра ибн Умейра аш-Шейбани и знал, что скамьи перед ним обвалились, и не нашел возле его дома слуг, как обычно, и тогда я сказал себе: «Быть может, он умер».
И я стал у ворот его дома и принялся лить слезы и оплакивать дом такими стихами:
«Владыки, что тронулись, и сердце идет им всюду,
Вернитесь — вернетесь вы, вернется и праздник мой.
Стою я у ваших врат, оплакиваю ваш дом,
И льется слеза моя, и веки друг друга бьют,
И дом вопрошаю я, рыдая, и ставку их,
Где тот, кто и милости и щедрость оказывал?
Иди же путем своим, — любимые тронулись
С полей, и закиданы землею они теперь.
Аллах, не лиши меня возможности видеть их
Красоты и вдоль и вширь, и свойства их сохрани!»
И пока я оплакивал жителей этого дома такими стихами, о повелитель правоверных, вдруг бросился ко мне из дома черный раб и сказал: «О старец, замолчи, да лишится тебя твоя мать! Что это ты, я вижу, оплакиваешь этот дом такими стихами?» — «Я знал, что он принадлежал одному из моих друзей», — ответил я. «А как его имя?» — спросил негр. И я ответил: «Джубейр ибн Умейр аш-Шейбани». — «А что же с ним случилось?» — воскликнул негр. «Слава Аллаху, вон он — по-прежнему богат и благоденствует и властвует, но только Аллах испытал его любовью к девушке, которую Зовут Ситт-Будур, и он залит любовью к ней, и от сильной страсти и мучения он подобен большому брошенному камню. Если он проголодается, то не говорит: «Накормите меня», а если захочет пить, не говорит: «Напоите меня».
«Попроси для меня разрешения войти к нему», — сказал я. И раб ответил: «О господин, войдешь ли ты к тому, кто разумеет, или к тому, кто не разумеет?» — «Я непременно войду к нему при всех обстоятельствах!»сказал я, и раб вошел в дом, чтобы спросить позволения, а потом он вернулся ко мне с разрешением. И я вошел к Джубейру и увидал, что он подобен брошенному камню и не понимает ни знаков, ни объяснений. Я заговорил с ним, но он не заговорил со мною, и один из слуг его сказал мне: «О господин, если ты помнишь какие-нибудь стихи, скажи их ему и возвысь голос, тогда он очнется и обратится к тебе».
И я произнес такие два стиха:
«Позабыл ли ты о любви к Будур, или стоек все?
И не спишь ночей, или сон смежает глаза твои?
Если льются слезы твои струей изобильною,
То знай — в раю навеки поселишься ты».
И, услышав это стихотворение, Джубейр открыл глаза и сказал: «Добро пожаловать, о ибн Мансур! Забава стала значительным делом». — «О господин, — спросил я, — есть ли у тебя нужда ко мне?» — «Да, — отвечал Джубейр, — я хочу написать ей письмо и послать его к ней с тобою. И если ты принесешь мне ответ, у меня будет Для тебя тысяча динаров, а если не принесешь ответа, у меня будет для тебя, за то, что ты сходил, двести динаров». И я сказал ему: «Делай что тебе вздумается…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать вторая ночь.
Когда же настала триста тридцать вторая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что ибн Мансур говорил: «И я сказал ему: «Делай что тебе вздумается!» И он позвал одну из своих невольниц и сказал: «Принеси мне чернильницу и бумагу!» И когда она принесла ему то, что просил Джубейр, он написал такие стихи:
«Владыки, молю Аллахом, будьте помягче вы
Со мною, — любовь ума во мне не оставила.
Любовь овладела мной, и страсть к вам, поистине,
В болезни меня одела, ею унижен я.
Ведь прежде преуменьшал я силу любви своей,
Ничтожной, о господа, и легкой считал ее.
Когда ж показала страсть мне волны морей своих,
По воле Аллаха тех простил я, кто знал любовь.
Хотите вы сжалиться — любовь подарите мне,
Хотите убить меня — припомните милость».
Потом он запечатал письмо и подал его мне, и я взял его и отправился к дому Будур. И я стал, как всегда, мало-помалу приподнимать занавеску и вдруг увидел десять невольниц, высокогрудых дев, подобных лунам, и госпожа Будур сидела между ними, точно месяц среди звезд или солнце, когда оно раскроется от облаков, и не было у нее ни мучений, ни страданий. И когда я смотрел на нее и дивился этим обстоятельствам, она вдруг бросила на меня взгляд и» увидав, что я стою у дверей, сказала: «Приют и уют!»
И я вошел и приветствовал Будур и показал ей бумажку, и, прочитав ее и поняв, что в ней было, девушка засмеялась и сказала: «Мне, о ибн Мансур, не солгал поэт, когда сказал:
Поистине, я любовь к тебе стойко выдержу,
Лака явится от тебя ко мне посланник.
О ибн Мансур, вот я напишу для тебя ответ, чтобы тот человек дал тебе то, что он обещал». — «Да воздаст тебе Аллах благом!» — сказал я ей. И она позвала одну из своих невольниц и сказала: «Принеси мне чернильницу и бумагу!» И когда невольница принесла ей то, что она потребовала, девушка написала Джубейру такие стихи:
«Почему обет соблюла я свой, а вы предали?
Как вы видели, справедлива я, и обидели.
Вы ведь первые на разрыв пошли с жестокостью,
И вы предали, и предательство от вас пошло.
Всегда в пустыне помнила обеты я,
Вашу честь всегда охраняла я и клялась за вас,
Но увидела своим оком я неприятное,
И услышала я про вас тогда вести скверные.
Унижать ли буду сама свой сан, чтоб поднять ваш сан?
Поклянусь творцом — уважали б вы — уважали б вас.
Отвращу я сердце от вас свое и забуду вас,
Отряхну я руки, на вас утратив надежды все».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, — он далек от смерти лишь до тех пор, пока не прочитает эту записку», — воскликнул я, и затем я разорвал бумажку и сказал девушке: «Напиши ему другие стихи». — «Слушаю и повинуюсь!» — ответила она и затем написала такие стихи:
«Я утешилась, и сладостен для глаза сон.
И со слов хулящих слыхала я о случившемся.
Согласилось сердце забыть о вас и утешиться,
И решили веки, когда вас нет, не бодрствовать.
Лгут сказавшие: «Отдаленье-горечь!» Поистине,
Мне даль на вкус как сахар сладкой кажется,
Ненавижу ныне я всякого, кто помянет вас,
Возражая мне, и дурное я ему делаю.
Я забыла вас всеми членами и утешилась —
Пусть узнает сплетник, пусть ведает, кто ведает».
«Клянусь Аллахом, о госпожа, он еще не прочитает эту бумажку, как душа его расстанется с телом!» — воскликнул я. И девушка спросила: «О ибн Мансур, разве страсть дошла до такого предела, что ты сказал то, что сказал?» — «Если бы я сказал и больше, это была бы правда, прощение — черта благородных», — ответил я. И когда она услышала мои слова, ее глаза наполнились слезами. И она написала ему записку (клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, у тебя в диване нет никого, кто бы умел так хорошо писать, как она!) и написала в ней такие стихи:
Доколе обвиненья и причуды?
Завистников ты, клянусь, утолил всю злобу.
Быть может, я проступок совершила,
Не ведая, — скажи, о чем узнал ты;
Хотела бы я положить, любимый,
Тебя на месте сна для век и глаза,
Без примеси пила любви я чашу,
Не укоряй, увидев, что хмельна я».
А окончив писать письмо…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать третья ночь.
Когда же настала триста тридцать третья ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что, окончив писать письмо и запечатав его, Будур подала его мне, и я сказал:
«О госпожа, поистине, это письмо исцелит больного и утолит жажду!»
А потом я взял письмо и вышел.
И девушка кликнула меня после того, как я вышел, и сказала: «О ибн Мансур, скажи ему: «Она сегодня вечером твоя гостья». И я сильно обрадовался этому и пошел с письмом к Джубейру ибн Умейру, и, войдя к нему, я увидел, что глаза его направлены к двери в ожидании. И я подал ему записку, и он развернул ее и прочитал и понял то, что в ней было, и тогда он издал великий крик и упал без памяти, а очнувшись, спросил меня: «О ибн Мансур, она написала эту записку своей рукой, касаясь ее пальцами?»
«О господин, а разве люди пишут ногами? — отвечал я.
И, клянусь Аллахом, о повелитель правоверных, мы с ним не закончили еще своего разговора, как уже услыхали звон ее ножных браслетов в проходе, когда она входила.
И, увидав ее, Джубейр поднялся на ноги, словно совсем не испытывал страданий, и обнял ее, как лям обнимает алиф [365], и оставила его слабость тех, кто над собою не властен. И потом он сел, а она не села, и я спросил ее: «О госпожа, почему ты не садишься?» И она отвечала: «О ибн Мансур, я сяду лишь с тем условием, которое есть между нами». — «А что это за условие между вами?» — спросил я. «Тайны влюбленных не узнает никто», — отвечала девушка, и затем она приложила рот к уху Джубейра и что-то тихо сказала ему, и тот ответил: «Слушаю и повинуюсь!»
И затем Джубейр поднялся и стал шептаться с одним из своих рабов, и раб исчез ненадолго и вернулся, и с ним был кади и два свидетеля. И Джубейр поднялся и принес мешок, в котором было сто тысяч динаров, и сказал: «О кади, заключи мой договор с этой женщиной при приданом в таком-то количестве». — «Скажи: «Я согласна на это», — сказал ей кади. И она сказала: «Я согласна на это». И договор заключили.
И тогда девушка развязала мешок и, захватив полную пригоршню, дала денег кади и судьям, а потом она подала Джубейру мешок с оставшимися деньгами. И кади с свидетелями ушли, а я просидел с ним и с нею, веселясь и развлекаясь, пока не прошла большая часть ночи. И тогда я сказал себе: «Они влюбленные и провели долгое время в разлуке — я сейчас встану и буду спать гденибудь вдали от них и оставлю их наедине друг с другом».
И я поднялся, но Будур уцепилась за мой подол и спросила: «Что сказала тебе твоя душа?» И я отвечал ей: «То-то и то-то». — «Сиди, а когда мы захотим, чтобы ты ушел, мы тебя отпустим», — сказала она. И я просидел с нами, пока не приблизилось утро, и тогда она сказала: «О ибн Мансур, ступай в ту комнату, мы постлали тебе там ложе и постель, и оно будет тебе местом сна».
И я пошел и проспал там до утра, а когда я проснулся утром, ко мне пришел слуга с тазом и кувшином, и я совершил омовение и утреннюю молитву. И потом я сел, и когда я сидел, вдруг Джубейр и его возлюбленная вышли из бани, которая была в доме, и оба они выжимали кудри. И я пожелал им доброго утра и поздравил их с благополучием и пребыванием вместе, и сказал ему: «Это начинается с условия, кончается согласием». — «Ты прав, и тебе надлежит оказать уважение», — ответил он. И затем он кликнул своего казначея и сказал ему: «Принеси мне три тысячи динаров!»
И казначей принес ему мешок, где было три тысячи динаров, и Джубейр сказал мне: «Сделай нам милость, (приняв это». А я отвечал: «Не приму, пока ты мне не расскажешь, почему любовь перешла от нее к тебе после такого великого отдаления». — «Слушаю и повинуюсь», — отвечал он. «Знай, что у нас есть праздник, который называется праздник новолетий, и в этот день все люди выходят и садятся в лодки и катаются по реке. И я выехал с друзьями прокатиться и увидел лодку, где было десять невольниц, подобных лунам, и эта Ситт-Будур сидела среди них, и с ней была ее лютня. И она ударила по ней на одиннадцать ладов, а затем вернулась к первому ладу и произнесла такие два стиха:
«Огонь холоднее, чем огни в моем сердце,
И мягче утес любой, чем сердце владыки.
Поистине, я дивлюсь тому, как он создан был —
Ведь тело его — вода, а сердце, как камень».
И я сказал ей: «Повтори двустишие и напев — по она не согласилась…»
И Шахразаду застигло утро, и она прекратила дозволенные речи.
Триста тридцать четвертая ночь.
Когда же настала триста тридцать четвертая ночь, она сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что Джубейр ибн Умейр говорил: «И я сказал ей: «Повтори двустишие и напев».
Но она не согласилась, и тогда я велел матросам забросать ее, и они стали бросать в нее апельсинами так, что мы даже испугались, что потонет лодка, в которой она находилась.
И она уехала своей дорогой, и вот причина перехода любви из ее сердца в мое сердце».
И я поздравил их обоих с тем, что они вместе, и взял мешок и то, что было в нем, и отправился в Багдад».
И расправилась грудь халифа, и прошла мучившая его бессонница и стеснение в груди.