Нынешний председатель колхоза в Меринове Иван Яковлевич — великий мастер подвывать волков. Суеверные люди думают даже, что если нет в округе волков, на его вой приходят и отзываются. В этом охотничьем деле он был учеником известного по всей нашей области мага и волшебника охоты Филата Антоновича Кумачева.
Проезжая на днях возле Меринова, мы завернули к председателю чайку попить и кстати узнать, благополучно ли теперь поживает друг наш Филат Антонович. Так пришли мы в избу, поздоровались, сели за стол и, конечно, с охотником то-се про охотничью жизнь: что в начале войны охотничьи ружья почему-то отобрали, а теперь вернули, — не значит ли это, что война скоро кончится.
— Вам-то, Иван Яковлевич, — спросили мы, — вернули ваше ружье?
— Вернули, — сказал он с горечью, — только поглядите, в каком виде вернули.
Мы поглядели на свет стволы — ни одной раковины, и только в левом патроннике две, не имеющие никакого значения царапинки. Ясно было, что царапинки были предлогом, чтобы похвалиться перед нами уходом своим за любимым ружьем.
— Такое ружье, — сказал хозяин, — и такое обращенье.
— Царапинки не имеют никакого значения.
— Вам это царапинки, а мне раны, — ответил хозяин.
— Это ружье дорогое, — поддержала мужа жена его Авдотья Ивановна, — это ружье стоит, пожалуй, рублей тысячу двести.
— Что-о? — огрызнулся хозяин.
Жена поняла по строгому голосу, что ошиблась, и стала заботливо вытаскивать муху из меда.
А Иван Яковлевич покачал головой с ехидной улыбкой и сказал своей почтенной и любимой жене, что не бабьему уму судить о таких вещах, как охотничье ружье, и что есть вещи на свете драгоценные, и есть, которым и быть не может никакой цены.
— Это ружье, — сказал он значительно, — вещь неоценимая, мне подарил его сам Филат Антонович Кумачев.
И тут мы с большой радостью узнали, что не только жив и здоров наш старый друг и охотник, но еще и ведет за собой самый отчаянный партизанский отряд из своих друзей-охотников.
— В такие-то годы! — подивились мы.
— А что ему годы, — ответил Иван Яковлевич, — на то и есть мужественный человек и герой, чтобы годы свои красить. Не берут его годы.
Председатель наклонился в сторону подпечья и сказал туда, в подпечь, тихо и ласково:
— Руська, Руська.
И как только вымолвил председатель это слово, из-под печи вышел здоровенный матерый заяц-русак.
— Вот, товарищи, — сказал Иван Яковлевич, — этот заяц — не простой русак. Прошлый год я поймал его, — был меньше кошки. Держал в кадушке, на капусте вырастил, а когда осенью хотел к празднику зарезать, — что-то в этом зайце мне показалось: пожалел. И вот через этого зайца владею теперь ружьем.
— Значит, — сказали мы, — не ружье принесло зайца охотнику, а заяц — ружье.
— Кроме шуток, — ответил Иван Яковлевич, — истинно так, через этого зайца именно я свое ружье получил.
И рассказал нам историю, как заяц Руська у начальника партизанского отряда Кумачева съел сапоги.
Было это на переломе войны, когда немцы подходили к Москве, и их артиллерийские снаряды стали так недалеко ложиться от Меринова, что один попал даже в пруд. В это время отряд Кумачева затаился в лесном овраге, а сам начальник, Филат Антонович, пришел ночевать к своему ученику — председателю Ивану Яковлевичу.
— Какой же он стал теперь, Кумачев, в партизанском-то виде? — спросили мы с интересом.
— А точно такой, как был, — ответил Иван Яковлевич: — рост — колокольня, плечи — косая сажень, ну, глаз, вы знаете, у него один, другой выбило пистоном, одноглазый великан, зато какие сапоги — американские, рыжие, на крючках. И вооружение полное, и притом еще дробовик. «Зачем, — спрашиваю, — еще и дробовик-то носите?» — «А для потехи», — говорит. Вот какой молодец! И годов шестьдесят с хвостиком.
Мы подивились. Хозяин опять нам повторил, что мужественный человек свои годы красит, и продолжал свой рассказ о том, как заяц сапоги съел.
Случилось это ночью, все уснули в избе, а Руська вышел из-под печи и принялся работать над сапогами начальника. Что он там нашел себе, этот заяц русский, в том месте, где американцы своим способом соединяют голенища с головкой? За целую ночь заяц только и сделал, что начисто отделил голенища от головок. Русский заяц будто захотел понять, как надо шить сапоги на американский манер. Ну, конечно, и на головках и на голенищах тоже выгрыз пятнышки и вокруг сапогов за ночь наложил много орешков. Поутру первая встала Авдотья Ивановна. Как глянула, так и обмерла: на глазах ее заяц кончал сапоги. И какие сапоги!
— Иван Яковлевич, — разбудила она мужа, — погляди, заяц что сделал.
— Что такое заяц? — спросил спросонья муж.
— Сапоги съел, — ответила жена.
Открыл глаза спящий — и не верит глазам. А русак шмыг — и под печь. Ужаснулись супруги. Шепчутся меж собой, ахают, тужат.
— Чего вы там шепчетесь? — спросил начальник, не открывая глаз. — Я не сплю.
— Батюшка, Филат Антоныч, прости нас, беда у нас в доме, такая беда — сказать страшно.
— Что? Немцы? — вскочил начальник партизан и схватился за наган.
— Какие там немцы — заяц, заяц, родной. Погляди сам.
Поглядел начальник своим единственным глазом: головки и голенища лежат отдельно и вокруг пол усыпан заячьими орешками.
— Так это заяц мои сапоги съел?
— Так точно, батюшка, никто другой — заяц съел сапоги.
— Вредная тварь, — сказал начальник.
И надел сначала голенища, потом головки, концы же голенищ вмял под края головок. После этого оделся, умылся и зарядил дробовик.
— Ну, вызывай своего зайца на расправу. А то он и твои сапоги съест.
— Руська, Руська, — позвал хозяин.
И как невиноватый, заяц выходит, перебирает губами, глядит кругло, ждет узнать, для чего его вызвали.
Партизан в него целится. И чуть бы еще. партизан опустил ружье.
— Ты сам убей его, — сказал он, — мне что-то противно в ручного зайца стрелять.
После того поклонился хозяйке, поблагодарил, простился и вышел. А ружье так и оставил на столе заряженное, с взведенными курками.
— Значит, — сообразил Иван Яковлевич, — надо сейчас зайца убить, а ружье вынести хозяину.
Ничего не стоило зайца убить: сидит на месте, ждет и что-то жует.
Хозяин прицелился.
Вдруг Авдотья Ивановна — бац в зайца с печки валенком. Руська — под печь, а хозяин весь заряд в печь влепил.
— Ты баба неглупая, — сказал он.
И с ружьем догонять Филата Антоновича.
— Убил? — спросил тот.
— Слышали? — ответил хозяин.
— Вредная тварь в доме, — сказал Филат Антонович, — а жалко чего-то, никогда не было со мной такого на охоте, то ли, может, время такое: сегодня ты зайца, а завтра самого тебя, как зайца. Ну, ладно, убил и убил, больше он у тебя в доме не будет вредить. А ружье сам на память возьми от меня, может быть, и не увидимся, помнить будешь меня, а мне теперь уже не до охоты. Прощай.
И ушел.
В тот же день немцы пошли в атаку, и полетели у нас из окон стекла со всеми своими наклеенными бумажками с крестиками и в елочку. Все бегут из деревни в лес, кто с чем.
— А мы с женой, — рассказывает Иван Яковлевич, — дружно взялись за лопаты: ямы у нас были уже заготовлены, картошку, зерно — все закопали. Утварь хозяйственную тоже зарыли. Кое-что взяли с собой необходимое для жизни в лесу. Со скотиной чудеса вышли, у нас вся скотина — коза да корова. Ну, конечно, скотина по-своему тоже понимает: война. Прижались в углах, трепещут и не хотят выходить. Зовем — не слушают. Пробовали тащить — сопротивляются. А уже не только снаряды рвутся — начинают и пчелки свистеть. Пришлось бросить скотину: самим бы спастись. И только мы со двора — им без людей страшно — они к нам и выходят из ворот: коза вперед, а за ней и корова. Да так вот и пошли в порядке: коза впереди, корова позади, а посреднике заяц любимый.
Так пришли мы в партизанский овраг и заняли пустые землянки. Вскоре снаряды и бомбы со всех сторон весь лес нам изломали, мы же сидим ни живы, ни мертвы в своих землянках. Недели две прошло, и мы уже и смысл потеряли и не знаем даже, немцы ли у нас в Меринове или все еще наши держатся.
Однажды утром на рассвете глядим, а краем оврага идет наш весь партизанский отряд и впереди Филат Антоныч, весь ободранный, черный лицом, босиком, в одних американских голенищах, и на месте стеклянного глаза дыра.
— Живо смывайтесь, — кричат нам, — немцы далеко, деревня цела, идите, очищайте нам землянки!
Мы, конечно, радешеньки, живо собрались, идем в прежнем порядке: коза впереди, корова позади, у меня за плечами дареный дробовик, у Авдотьи Ивановны заяц.
— Стой, любезный, — дивится Филат Антоныч, — да никак это ты, Руська?
И только назвал «Руська», заяц повернул к нему голову и заработал губами.
— Я же велел тебе застрелить его, — сказал Кумачев, — и ты мне соврал, что убил?
— Не соврал, Филат Антоныч, нет, — ответил я, — ты меня спросил тогда: «Убил?» А я ответил вежливо: «Вы слышали?» И ты мне: «Да, слышал».
— Ах, ты, плут, — засмеялся Филат Антоныч.
— Нет, — отвечаю, — я не плут, а это вот она, супруга моя, по женскому чувству к домашней скотине валенком в Руську — он шмыг под печь, а я весь заряд ввалил в печь.
Посмеялись, тем все и кончилось.
После этого рассказа председателя Авдотья Ивановна повеселела и говорит:
— Вот ты бранил меня за ружье, что не могла я, баба, понять неоценимую вещь. А Руська? Не кинь я валенком, ты бы, по мужицкому усердию своему, убил бы его. Бабьим умом, а все-таки лучше тебя, мужика, сделала. Ружье неоценимое. Нет, батюшка, ружье — вещь деловая и наживная, а заяц был — и нет. И другого такого Руськи не будет. И никогда на свете такого зайца не было, чтобы охотнику ружье приносил.