Видать, случилось так когда-то, А коли не было б, по свету Не сказывали б сказку эту.
Жил когда-то чабан, и было у него трое сыновей. Построил он под пологом леса загон для овец и пас там овец круглый год. Чуть ниже, в самом сердце кодр, жил Гэвэун-великан — мерзкий и страшнющий змей, не видать бы его ни во сне, ни наяву.
По утрам, когда пробуждались птицы, и вечерами, когда из долины тянуло прохладой, Гэвзун-великан гикал и кричал чабанам, что были в загонах:
— Мэй, чабаны, эхе-хе-хе, Гоните-ка овец ко мне, В травы колосистые, В леса тенистые!
Но все чабаны знали, что за ласковыми словами таятся страшные дела. И никто ему не отвечал, и никто не шел.
Сколько раз слышал чабан гиканье и слова великана-змея, столько раз поучал своих сыновей:
— Боже упаси кого-нибудь из вас ответить змею — ему только того и над: распрощаетесь навсегда и с овцами, и с жизнью своей. Никто из тех, кто ответил ему или ушел с оврами в лес, не спасся.
Парни прислушивались к совету отца. Так шли годы. Пришло время, и старый чабан умер. Остались сыновья его в стойбище одни. Набивали в кадки брынзу, хлопотали по хозяйству, как прежде отец, одним словом, справлялись с делами. В один прекрасный день пошли старший брат со средним на ярмарку. Купили, чего хотели купить, да, видно, распивая магарыч, перехватили малость.
Идут, шатаются из стороны в сторону, все камешки перепитали на дороге. Как подходить к шалашу, хорошее настроение так овладело ими, что стали они во весь голос изливать, что было на душе, да хвалиться. Когда добрались до стойбища и принялись было за дело, услышали вдруг:
— Мэй, чабаны, эх-хе-хе, Гоните-ка овец ко мне, В травы колосистые, Во леса тенистые!
— Давай ответим ему и поведем овец,- говорит старший брат.
— Давай: кто его знает, может, и неправда то, что говорил нам отец, пойдем, посмотрим,- в ответ ему средний.
— Братья мои, опомнитесь, погибнем мы все,- попытался отговорить их младший.
— Заткни глотку, мэй, что ты понимаешь? Мал еще поучать нас.
В это время призыв змея послышался еще раз. Старшие братья, как услышали, поднялись на ноги и во весь голос закричали:
— Уху-ух-ух, Гэвэун, Слышим мы твои слова, Да не видим никогда! Ее успели они перевести дыхание — Гэвзун тут как тут:
— Здравствуйте, ребята.
— День добрый.
— Это вы меня кликали? — Кто ж другой?
— Тогда пойдемте со мной на пастбище, в лес. Да сначала зарежьте овцу — больно голоден я.
Зарезали парки овцу, накололи мясо на вертел, развели огонь, а как образовались угли — положили мясо жарить. В два-три глотка проглотил великан овцу вместе с костями, а потом повел ребят с отарой овец в свой лес. Пастбище там было отменное, да не на пользу и не на радость себе пасли парни овец. Змей-страшилище с них глаз не спускал и каждый день заставлял зажаривать по три овцы. Так что у ребят сердце болело, видя, как пошел прахом их и отцовский труд.
Кое-как, с грехом пополам, мирились они со своей бедой. Да страшилище не оставил их в покое на этом. В один прекрасный день развел он жаркий костер, подвесил котел и, когда закипела вода, бросил в котел старшего брата, сварил его и съел. Потом съел и среднего. Очередь была за младшим, и тот, бедняга, света белого не взвидел от страха и ужаса. Предчувствуя беду, погнал он овец на пастбище и стал там думать-гадать, что делать, ибо великан вот-вот схватит его своими ручищами. Не найти бы ему решенья, если б не оказалось в отаре ясновидящей овечки, которая, почуяв смятенье хозяина, принялась блеять и метаться да и отбилась от отары. Парень, заметив неладное, спрашивает ее:
— Что приключилось, миоара, что не пасется тебе?
— Хозяин, хозяин, чую я, подстерегает тебя большая опасность. Гэвэун-великан надумал и тебя прикончить. Да не теряй мужества, не печалься. Заметь: Гэвэун, после того, как поставит котел на огонь, сразу засыпает. А
Ты подложи дров в огонь и, когда вода закипит, вылей ее великану между глаз. Известно: не из чего иного, как из самого крошечного зернышка пускает дерево корни в землю и тянет к небу ветви.
Так и парень, успокоенный миоарой, стал надеяться на свое избавление, и прибавилось у него сил. На другое утро великан заснул у костра, парень же
Стал наготове у котла. Когда вода закипела, он осторожно снял котел и — бултых! — вылил кипящую воду великану между глаз и ослепил его. Вскочил Гэвэун — бушующий огонь, и был он страшнее бешеной собаки или потревоженной гадюки,- завертелся, как оборотень, да напрасно. Потом приблизился к загону, уселся на бугорок и велел парню доить овец. Тому и невдомек, в чем дело, а великан спрашивает:
— Ну, готов овец загонять?
— Да,- отвечает.
Тогда Гэвэун бросился закрывать калитку загона, одной рукой держит калитку, другой — ощупывает овец и выпускает по одной, чтоб схватить парня. Но и парень был не из тех, что лыком шиты. Подкрался он к большому барану, залез ему под брюхо, вцепился руками в шерсть и незаметно проскочил. Упустил великан парня. Теперь уж знал он наверняка, что ничем ему его не прельстить, не заполучить. Тот будет только насмехаться и издеваться над ним. Поднявшись во весь свой высоченный рост, принялся великан каяться:
— Дорогой ты мой, кто надоумил тебя на такую хитрость — хорошо придумал, а если ты сам догадался, и того лучше. Нет у меня сил держать тебя подле себя и, если решил ты идти на все четыре стороны, возьми это кольцо — будет памятью тебе о Гэвэуне-великане.
Парень, на чуя беды, подбежал, подобрал кольцо и одел его на палец. А Гэвэун как закричит:
— Колечко, колечко, где ты?
— Здесь, здесь! — отвечает кодьцо (оно было ке простое, а волшебное). Тогда великан — хлоп! хлоп! хлоп! — потопал своими ножищами туда, откуда слышался ответ, потом опять закричал:
— Колечко, колечко, где ты?
— Здесь, здесь,- отвечало кольцо, и парень почувствовал, что сам себе надел веревку на шею.
Гэвэун носился с распростертыми руками, чтоб схватить парня, и все кричал:
— Колечко, колечко, где ты?
— Здесь, здесь! — отвечало кольцо прямо под носом великана.
Тогда парень обхватил кольцо, пытаясь снять его с пальца. Но оно не снимается, не дается ни в какую. А великан — все ближе и ближе.
Схватил тогда парень его зубами — напрасно старается. Видя, что другого выхода нет, вытащил он нож, что носил У
Пояса, положил руку на сруб колодца, что был поблизости, и — хруст! — отрубил палец с кольцом и бросил в колодец. Великан же снова кричит:
— Колечко, колечко, где ты?
— Здесь, здесь! — отвечает кольцо из колодца.
Раздосадованный Гэвэун-обжора — бух! — бросился головой вниз в колодец и, воя, летел в него, покуда на стукнулся головой о дно. Наглотался он там воды, стал захлебываться и все пытался вырваться наружу, пока не испустил дух.
Парень, удостоверившись, что великан-громадина отдал концы, влез на его пятки, торчавшие из колодца, и заплясал от радости. Потом собрал свою отару овец и погнал их в код-ры. Когда был он уже под тенью кодр, догнали его другие чабаны. Рассказал он им, что с ним приключилось,- тогда и другие чабаны осмелились повести овец в кодры. Поначалу шли они с опаской, потом построили себе загоны на богатых и красивых лесных полянах и стали там пасти овец. Может, и по сей день пасут их, если не умерли.
Царство змея
Родился я не в те сказочные времена, а позже, когда девушки из Турлуешт носили сказки в передниках. Однажды протянул я тихонько руку и — хвать! — украл одну из них. Вот и сказываю ее вам.
Жили-были когда-то муж с женой. Время успело поселить горечь в их сердца и взвалило много тяжести на их плечи, но больше всего печалило их то, что не было у них сына или дочери — поддержки и защиты в трудную минуту. А они уж чувствовали приближение своей осени. Горькая судьба выпала бедным, да вот что как-то приключилось. В одно прекрасное утро брела жена по росе на вершину холма встречать восход солнца и от этого зачала. Вскоре родила она ребенка — красивого, здорового — и радости родителей не было конца.
Прошел день-другой, и думает человек: пора и кумовьев звать, крестины справить и имя ребенку дать. Но все, кого он ни приглашал, не хотели идти в кумовья. Беспокойство все больше охватывало дом, где родился младенец.
Как-то поздним вечером, когда все уже спали, бедный человек ворочался с боку на бок, все не мог сомкнуть глаз, охал да вздыхал:
Ох, ох, мои беды, Тяжкие мои беды, Никто их не слышит, Никто их не видит, Никто им не верит.
Только успел проговорить!.. — бах! — кто-то дернул дверь и ввалился в дом:
— Вечер добрый.
— Добрый.
— Прослышала я, человек, о нужде и беде твоей: будто не можешь найти кумовьев, чтоб имя ребенку дать, и вот пришла помочь твоему горю.
— Милости прошу, но кто ты?
— Смерть.
— И чем же ты хочешь скрепить кумовство?
— Как чем?
— Неужто не знаешь, что кумовья приходят не с пустой рукой, — надобно ребенка одарить чем-нибудь, чтоб он рос да мужал.
— Коли так, возьму его с собой.
— Поди прочь из моего дома, страшилище, и чтоб не слышал я речей твоих. Уж коли не нашел я кумовьев до сих пор, то найду впредь, а тебе не отдам ребенка.
Побрела смерть прочь, человек же вышел во двор (а дело было ясной ночью, в полнолуние), уселся на завалинку и принялся опять причитать да вздыхать:
Ох, ох, мои беды. Тяжкие мои беды, Никто их не слышит, Никто их не видит, Никто им не верит.
Услышала его плач и стенанья луна и спустилась с небесного царства на землю, остановилась перед домом несчастного, посеребрив вмиг и двор, к дом, и тропинку. Предстала перед ним, поклонилась низко до земли и спрашивает:
— Не угодно ли тебе, хозяин, взять меня кумой? — А чем ты можешь одарить нашего ребенка?
— Красотой и богатством, что на мне. Поглядел человек на нее, поглядел и так говорит:
— Твое богатство ночь съедает, краса — с солнцем исчезает.
— Коль не дружен ты с добром, оставайся со злом, — промолвила луна, в мгновенье ока поднялась на свое место а небе и направилась к западу. А человек снова принялся оплакивать свою судьбу. До самого восхода солнца все причитал:
Ох, ох, мои беды, Тяжкие мои беды, Никто их не слышит, Никто их. не видит, Никто им не верит.
Рассвело. Солнце медленно выплыло из-за вершины холка и увидело не росу на листьях травы, на цветах полевых, а ручьи слез, что лились из глаз бедного человека. И тогда покатилось оно по макушкам деревьев, по верхушкам дубрав до самого дома, где был новорожденный.
— С добрым утром, человек.
— Благодарствую.
— Отчего ты встречаешь слезами мое восхождение на небо?
— Ох, светлейшее солнце, как мне не плакать, коли не могу найти крестного отца, чтоб одарил моего ребенка чем-нибудь и дал ему имя.
— Не хочешь ли ты меня взять крестным отцом?
— А чем ты можешь одарить моего сына?
— Золотом, что на мне, и красотой света.
-. Быть посему, — промолвил — бедняк и повел солнце в дом, и где оно ступало — ярко все освещало, и где проходило — всех вокруг золотило. Приблизилось солнце к колыбели ребенка, провело пучком лучей по его лицу, пробудило ото сна, после взяло на руки, нежно прикоснулось устами и, как положено по обычаю,
Выкупало его, но не в воде, а в своих же лучах, теплых да ласковых, потом лротянуло его беднякам:
— Возьмите вашего сына Фэт-Фрумоса, пусть вырастет молодцем сильным да здоровым и будет вам помощью и опорой на старости лет. Поклонились муж и жена солнцу, отблагодарили, как умели, за такую радость. Оно же, попрощавшись с ними, снова стало путь держать от одного края земли к другому. А муж с женой стали жить-поживать в своем золоченом доме.
Фэт-Фрумос мужал, рос сильным да красивым, и родители не могли на него нарадоваться, так он им был дорог. Пришло время, и сын стал ходить на охоту, поначалу в места, что поближе, потом и в отдаленные. Как-то раз воротился он с охоты с богатой добычей, отец ему и говорит:
— Сын дорогой, разрешаю тебе обойти хоть весь белый свет вдоль и поперек, только границу змеева государства не переступай.
— Отчего, отец?
— Все, кто переступил его границу, обратно не вернулись. Фэт-Фрумос хаживал с тех пор на охоту повсюду и, возвращаясь домой, всегда огибал змеево государство, — не потому, что был он робким, а чтоб не огорчать родителей своих, не хотел заставлять их ждать и беспокоиться о нем. В один прекрасный день решил он отправиться на охоту в места более отдаленные, и — долго ли, коротко ли шел он шаг за шагом, — попался ему на прицел заяц. Джжнк! — полетела в него одна стрела, — джжик! — другая вослед, захромал заяц на одну ногу — вот-вот молодец его схватит… но хромой заяц знай себе переваливается с боку на бок, так бежит, что пыль столбом поднимает. Фэт-Фрумос — за ним, заяц удаляется и охотник тоже. Опомнился Фэт-Фрумос в самом сердце змеева государства. Зайца и след простыл, — перед ним, на опушке леса, между деревьев, виднеется терем, да такой прекрасный, что глаз не отвести.
Приблизился Фэт-Фрумос и видит: окна, двери настежь раскрыты, а вокруг — никого, ни одной живой души не слышно и не видно. Переступил он порог, и запах жареного мяса, плацынд и разных других яств ударил ему в нос, будоража аппетит. Переступил другой порог — видит на столах всевозможные кушанья, наполненные чаши. Коли это был не рай, близко к раю зто было. Фэт-Фрумос, голодный, как волк, все бы глазами так и съел, да без чьего-либо ведома как-то не по
Себе было ему вот так, сразу, усесться за стол. Стал на порог,
Огляделся вокруг — ни души. Тогда расправил он грудь молодецкую и крикнул:
— Мэй, люди! Кто тут хозяин, объявись?
Крикнул так три раза подряд, но никто не показался. «Коли так, — рассудил он, — сяду-ка я за стол. Чему быть, того не миновать, а голодным оставаться — не дело». Поел он всего, чего душа пожелала, уж подниматься из-за стола собрался, как вдруг слышит: топ! топ! топ! — кто-то приближается. Фзт-Фрумос только обернуться хотел, как увидел перед собой чудовище — безобразное, уродливое:
Шея винтом, нос калачом, волосы всклоченные, зубы ощеренные. Как глянул на него молодец, похолодел от страха.
— По чьему дозволению ты тут пируешь? — завопило чудовище.
— Кого же мне было спрашивать, если вокруг ни души.
— И тебе, недотепе, вздумалось копошиться в моей еде?! — Вот уж не думал голодать, видя перед собой столько яств.
— Выходи-ка на бой!
— На какой?
— Какой пожелаешь.
Развернулся Фэт-Фрумос, размахнулся мечом, чтобы уничтожить змея одним ударом, да удар-то пришелся в пустоту, так что молодцу чуть было руку не вывернуло. А страшилище только посмеивается — меч его не трогает и прохбдит сквозь него, будто сквозь тень. Тогда Фэт-Фрумос схватил саблю, прокрутил ее множество раз над головой, чтоб искромсать змея и сравнять с землей, да все напрасно: и сабля проходит сквозь тело чудовища, как сквозь дым. Мается Фэт-Фрумос, старается изо всех сил, а змей знай тебе ухмыляется да дразнятся:
— Эй, безголовый молодец, ты, видно, из тех, кто хочет ослепить слепого.
Дразнит его уродина и «ловящим ветер в кушму» и «водовозом с ведрами-решетами». Фэт-Фрумос землю готов грызть от досады и злости.
— Ха-ха-ха, храбрый витязь, велики твои старанья, да мала будет награда: борешься ты не с глупцом вроде тебя, а с самим драконом этого царства.
И понял Фэт-Фрумос, что не одолеть ему змея и понапрасну грызет его досада, понапрасну тратит он силы. Отошел он в сторонку, чтобы отдышаться, а змей — туча-тучей, как нахмурится да как ударит ногой оземь, стала нога вмиг такой большой да толстой, одни только пальцы — что холмы.
— Охох-ох, проклятый змей, — диву дался Фэт-Фрумос, — ну и гора вместо ноги у тебя выросла!
— Ею и раздавлю тебя, растопчу и кости раздроблю.
У Фэт-Фрумоса от страха волосы дыбом встали, кушма приподнялась — пришлось ее на лоб натягивать.
Тряхнул зхей правым плечом, сделал круг правой рукой — и в мгновенье ока ею уже можно было стянуть воедино все тучи небесные.
— Ох-ох-ох, огнедышащий змей, ну и ручища же у тебя!
— Как толкну тебя ногой, а рукой схвачу и сомну в комок, как мамалыгу. Застыл на месте молодец от удивления и страха, а змей затрясся вдруг, и
Голова его сделалась такой страшной и огромной, что насквозь протыкала небо.
— Мэй, мэй, ну и голова выросла у тебя!..
— Съем ею тебя. — И поднял он ногу, чтоб раздавить молодца. Фэт-Фрумос вытянул кинжал и — рраз! — замахнулся, но, задев ногу змея, кинжал разлетелся на кусочки, будто о железную гору стукнулся.
— Напрасно защищаешься, все равно раздавлю тебя ногой своей, сомну рукой своей, не спасешься и от острых зубов моих.
Фэт-Фрумос отступил немного, змей тоже сделал шаг назад и говорит:
— Коли хочешь спастись и уйти живым из моего государства, приведи мне Фрумоасу-Фрумоаселор, дочь царя государства садов, и тогда не только обретешь свободу, но еще и награду от меня получишь.
И решил Фэт-Фрумос отправиться на поиски, чтобы спастись от чудовища, при виде которого у него от страха поджилки тряслись и сердце прыгало в груди.
— В какой же стороне надобно искать ее?
— На юг иди.
И пустился он в путь-дорогу. Шел да шел по приметам земли: по звездам на небе, по мерцанью светлячков на холмах, покуда не добрел в один прекрасный день до ветряной мельницы.
В местах тех дул страшный ветер, и крылья мельницы вертелись так быстро, что их не было видно. У входа на мельницу увидел он не кого-нибудь, а старого мельника, что укладывал в мешки муку, согнувшись над ними в три погибели.
— Доброй встречи, мельник!
— Добро пожаловать, молодец! — приветствовали они один другого: первый, удрученный дорожными невзгодами, второй — тяжелой работой, и присели на завалинку передохнуть..
— Кому ты муку мелешь?
— Мелю, дорогой мой, Фрумоасе-Фрумоаелор из царства садов.
— Правду говоришь? — подскочил, будто ужаленный, Фэт-Фрумос.
— Что это с тобой?
— Я туда путь держу.
— В то государство? Побойся,, молодец, слов своих и шага, который делаешь: чтобы дойти до тех мест, надобно пройти царство глубинное, скалами усеянное, царство гор, царство морей и еще множество тридевятых государств, где ни дыхания человеческого, ни птицы небесной не услышишь и не встретишь. Не хватит человеку одной жизни, чтоб дойти до него!
— А как попадет туда мука, что ты перемалываешь?
— Не люди ее доставляют, твари небесные переправяя ют. Два орла, как две тучи, прилетают, захватывают когтями мешки и быстрее молнии несутся в царство садов.
Подивился Фэт-Фрумос такому чуду, но тут же подумал, что отсюда только и сможет добраться до государства садов. Вызвался он помогать старому мельнику вытряхивать мешки, накладывать и утаптывать муку, завязывать их. Старик же рад-радешенек был, что может на досуге поглаживать свою бороду да сетовать на прожитые годы. Только успел Фэт-Фрумос вынести два мешка с мукой во двор, как увидел: два гигантских орла, спустившись из небесной выси, захватили по мешку в когти и полетели к югу. Мало-помалу затерялись орлы в голубой дали, и Фэт-Фрумос, заслонившись рукой от солнца, долго провожал их взглядом.
Как пришло время прилетать орлам в другой раз, Фэт-Фрумос влез в один из мешков. Старик же был подслеповат и ничего не заметил, — он взял пучок
Конопляных стеблей, высушенных осенним солнцем, свил веревки, завязал Мешки и вынес их в условленное место. Вот и орлы снижаться стали, вмиг обхватили когтями мешки и… — шш! шш! шшш! — оторвались от земли и полетели в сторону государства садов.
Из своего мешка Фэт-Фрумос слышал только шелест крыльев да завыванье ветра. Через некоторое время один из орлов, держась на лету из последних сил, простонал:
— Ох, братец, вот-вот выпущу мешок.
— Держи его крепко, мы летим над морем-океаном.
— Нету мочи моей, ноги дрожат, когти разжимаются.
— Да что зто с тобой приключилось, никогда ведь ты прежде не жаловался на тяжесть ноши!
— Не знаю, что в этом мешке, но тяжелей он, чем обычно. Ох-ох, вот-вот уроню.
— Коли так, продержись еще немного из последних сил, а потом лети стрелой ввысь и выпускай мешок: поменяемся ими. Ты вцепишься в мой, я — з твой.
Так и сделали. Взмыли оба стрелой ввысь, выпустили мешки и бросились ловить их. Так меняли они тяжелый мешок несколько раз и долетели до царства с большим опозданием. Мука, что там была, давно вся вышла, печи остыли, и голод оставил уже от некоторых людей кожу да кости. Как только орлы привезли муку, пекари быстрехонько стали топить печи, тесто месить и… в одном из мешков нашли Фэт-Фрумоса. В разгаре работы да в спешке заставили они его дрова колоть и воду носить. Больно торопились на этот раз пекари и плохо старались: хлеба осели в жаркой печи, не получились пышными да румяными, и был у них цвет золы.
Фэт-Фрумосу велели они соскабливать с корыт остатки теста. Скатал он тесто, что соскреблось напоследок, в один хлеб, поставил в печь, и выпекся такой пышный да румяный каравай, что при виде его сердце радовалось. Вынув теплые хлеба из печи, пекари унесли их в хоромы, но там были обруганы и осмеяны, потому что муку-то они всю потратили, а хлеб нельзя было в рот взять. Тогда Фру-моасе-Фрумоаселор поднесли на полотенце хлеб, выпеченный Фэт-Фрумосом. И так обрадовалась она этому хлебу.- не. оттого, что голодной была, а потому, что даже по великим праздникам не выпекалось у них такого хлеба.
— Пекарь-то кто?
— Слуга.
— Кличьте его ко мне.
И стали кликать его к царевне, чтоб она отблагодарить его
Отблагодарила, одарить одарила и попотчевала. Явился Фэт-Фрумос и, думаете,
Сказке конец? Как бы не так!
Так вот, потчуя его, увидела дочь царя, как в глазах его лучи солнца играют, мрак-темноту разгоняют, и сердечко ее затрепетало, на лице улыбка заиграла, в глазах зажегся жар любовный… и пришлись они по душе друг другу. Сидя во главе стола, увидел старый царь по тому, как дочь Фэт-Фру-моса благодарила, одаривала да потчевала, что готова она и корону царскую отдать этому пекарю.
Озлобившись, сделал он незаметно знак двум стражникам, и те тут же поволокли Фэт-Фрумоса во двор, пиная и браня, где и смешали его с землей. Грусть-тоска затуманила лицо Фрумоасы-Фрумоаселор, болью невыносимой обожгло ее сердце, и, как была, убитая горем, обливаясь слезами, вышла она за ворота, где и увидела истерзанное тело Фэт-Фрумоса. Остановилась на миг,
Не в силах удержать горючих слез и стенаний, потом побрела с тяжелым сердцем по тропке к молодому лесочку. Присела она там, чтоб утешить себя, да тут глянула невзначай на траву и увидела двух муравьев, что с трудом тащили зернышко, в десять раз больше их самих. Один из муравьев вперед зерно волок, другой же все норовил оттолкнуть его вбок. От досады да от злости, что в деле нет проку, муравей, что тащил зерно вперед, бросился на второго и — хруст! — перегрыз его надвое. Остался бедняга сохнуть под солнцем, первый же муравей, сколько ни бился, ни маялся, не в силах был зерно с места сдвинуть. Остановился он и прикидывает: дорога дальняя, одному ничего не удастся сделать. Товарищ, хоть когда и потянет назад или вбок, и все ж помощник — на месте они не стояли, полегоньку да потихоньку вперед подвигались. Долго гадал он да прикидывал, потом оставил зерно, уполз куда-то и, долго — ли, коротко ли, воротился с какой-то травинкой во рту. Сложил он муравьиные половинки вместе и, только провел травинкой по месту среза, как вскочил мертвый муравей на ноги, цел и невредим, будто ничего с ним и не приключилось Схватились они за зерно, и, дергая во все стороны, поволокли дальше.
Девушка глядела на них во все глаза. Поначалу удивлялась, а как увидела, что муравей ожил, поняла, что надобно ей теперь делать. Но как? Где найти исцеляющую траву? Муравьи же — топ! топ! — волокли потихоньку зерно и все удалялись..
Тяжелое испытание было ниспослано ей, да вот и счастье улыбнулось. Надумала она, что нужно делать. Нагнулась, поймала воскресшего муравья, разорвала его пополам и положила возле зернышка. Второй муравей, увидев, какое несчастье опять свалилось на его голову, оставил зерно и снова отправился ка поиски волшебной травки. Фрумоаса-Фрумоа-селор же глаз с него не сводила. Полз муравей от травинки к травинке, от кустика к кустику, покуда не набрел на травинку, которую искал. Корень у нее был неглубокий и стебель невысокий, сама же она — невзрачная и увядшая. Сгрыз муравей травинку и заторопился к своему товарищу. Чудо повторилось. Ожил муравей. Опять схватили они зерно и покатили-потащили к своим закромам.
Несказанно обрадовавшись, вырвала Фрумоаса-Фрумоасе-лор с корнем кустик травы, увядшей и пожухлой, и принялась проводить этим пучком по телу несчастного Фэт-Фрумоса. Куски тела юноши емиг прирастали друг к другу. Как из глубин земли всемогущее солнце еыводит к свету красу и богатство полей, так мудрая девица своей живительной травой воскресила Фэт-Фрумоса к жизни. И стал он во сто крат прекраснее и желаннее. Поднялся, оглянулся юношавокруг и простонал:
— Ох, как долго я спал!
— Спать бы тебе вечным сном, мой милый, коли б не воскресила я тебя. И пошло у них слово за слово, и родилось сердечное влечение от огня их взглядов. Долго бы миловались они да беседовали, если б не закрался в их души страх, что обнаружит старый царь ненароком Фэт-Фрумоса и тогда только огню, иль воде, иль ветру, или земле будет ведомо, что с ним станется.
— Убежим отсюда, — говорит он девице.
— Как?
— На отцовских орлах.
— Хорошо бы, дорогой мой, так сделать. Но знаешь ли ты, что они любой груз могут переправить, только не человеческий?
Стал тогда думать Фэт-Фрумос, гадать, да ничего придумать не может. А прекрасная девица льет да льет слезы и. наконец, сквозь стенанья молвит:
— Слышала я как-то разговор у нас во дворце, будто орлиный путь может проделать только конь бабы Жгивэры с тремя кобылами. Старая ведьма заставляет молодцев пасти своих кобыл, которые каждые три дня приносят троих жеребят. Они растут, мужают, становятся добрыми скакунами прямо на глазах. И нет на свете лучших коней, чем эти. Вот им-то и под силу этот опасный путь.
Но нелегко добыть такого коня: слишком трудны заданья колдуньи. Сколько храбрецов к ней ни ходило, след их так и затерялся. Старуха умудряется живьем никого не выпускать. Силой же и сердцами коней распоряжается она, как ей вздумается. Большей частью прячет их в больной и хилой кляче, которую можно узнать, лишь дав ей вместо сена и овса горящих углей. Так говорила девица, и они расстались с надеждой встретиться. Девушка осталась ждать, а Фэт-Фрумос пустился в путь-дорогу и все шел да шел по полям цветущим, кодрам зеленеющим, по долинам и тропинкам с родниками ключевой воды. Долго ли, коротко ли, повстречал он на пути дерево высокое, на верхушке которого виднелось гнездо. В этом гнезде были две пташки, и так они шумели да галдели, будто хотели свет белый перевернуть. Огляделся вокруг Фзт-Фрумос и увидел змею, которая тянулась к птичьему гнезду. Птенцы же, сбившись к краю гнезда, жалобно пищали: гш-и… пи-и… пи-и..:
— О, добрый человек, сжалься и спаси моих птенцов от змеи проклятой, — заговорила вдруг птичка человеческим голосом, взмахнув крыльями перед самым лицом путника.
Фэт-Фрумос не заставил себя долго упрашивать — сломал большущую ветку и так ударил ею змею-гадюку, что та отскочила неведомо куда. Молодец — за ней и не отступил, пока не прикончил. Как обрадовались бедные птички! Опустились на его плечи, со слезами на глазах благодарили, а напоследок та, что сидела на правом плече, сказала:
— Путник, большое дело ты сделал, и за добро мы тебе добром же и отплатим. Выдерни перышко из моего крыла и, когда повстречаешь какую трудность на своем пути, только возьми перо в руку, подумай обо мне, — и я буду с тобой. Бережно спрятал Фэт-Фрумос перо и опять пустился в путь, чтоб скорее добраться до бабы Жгивэры. Все убыстрял он шаг
И сокращал путь, шел-шел и остановился передохнуть у родника. Только наклонился, чтоб воды испить, как увидел на воде пчелку, которая вот-вот утонет. «Боже, сколько горя на белом свете», — подумал наш молодец и, бережно вынув пчелку из воды, положил ее на зеленый лист, согретый солнцем. Утолил он жажду и поднялся, чтобы отправиться дальше. Пчелка же, к тому времени пришедшая в себя, обратила к молодцу слова благодарности, порадовав его сердце. И еще попросила оторвать у нее кусочек крылышка, чтобы могла она, коли будет нужда, прилететь к нему на помощь.
— Спрячь его в надежном месте и не теряй, потому что оно тебе пригодится, если беда случится.
Фэт-Фрумос спрятал кусочек пчелиного крылышка и снова стал путь держать к бабе Жгивэре.
Брел он так по цветущим полям да по тенистым лесам, покуда в один прекрасный день не очутился на берегу моря. Стояла здесь такая изнуряющая жара, что все вокруг горело. Тут впору было и человеку высохнуть прямо на ногах. Идучи так по обжигающей земле, увидел он на песке рыбу, которая уже едва дышала от зноя.
— Ох, ох, будь милосерден, путник, брось меня с припека в воду, если же не сжалишься, придет мне сейчас конец.
Фэт-Фрумос не посчитал большим трудом для себя бросить рыбу в воду, чтобы спасти ее от смерти. Вмиг тогда она окунулась, забилась, потом
Вынырнула и говорит путнику:
— Большую милость ты сотворил. Сколько доведется на свете жить, добром поминать буду. И на в обиду тебе хочу предложить свою помощь, коли случится с тобой несчастье. Наклонись ко мне, возьми одну чешуйку, и, если будет нужда, только посмотришь на нее — я окажусь рядом.
Спрятал Фэт-Фрумос рыбью чешуйку вместе с крылышком пчелы и перышком птицы и, попрощавшись, пошел своей догорой. Шел он через горы и долины, через овраги и путины, покуда не пришел к избушке, жалкой, покосившейся, с оконцами не больше лисьих нор. Огорожена была избушка деревянным забором, на кольях которого болтались человеческие черепа. Только на одном из кольев не было головы, и он, качаясь на ветру из стороны в сторону, жалобно просил: «Голову, голову! Голову, голову!»Фэт-Фрумос постучался в двери избушки, и на порог вышла костлявая старуха — грязная, согнутая в три черная, как земля, с распущенными волосами. До того она была уродлива и страшна, что убежал бы наш молодец куда глаза глядят, только бы ее не видеть. За нею три кобылы нетерпеливо били копытами; навострив уши, они потряхивали гривами — вот-вот готовы были вырваться на простор. Уьл-дев на пороге человека, пришедшего наниматься, старуха ног под собой не учуяла от радости: И-ха, и-ха!
К бабе Жгивэре иди, На кобыл ее взгляни, Да наймись к ней в батраки пасти кобылок до зари.
После полных трех деньков, — Сам об этом знаешь, — Возьмешь из добрых скакунов, Какого пожелаешь.
Фэт-Фрумос, тоже обрадовавшись, ей в ответ:
Выпускай-ка старая, кобыл, Выпускай скорей на волю, Беднягам свет уже не мил, Пойду пасти их в поле.
За труд мой нелегкий, думаю я, Выполнишь, что обещаешь, сполна.
— Но запомни, если потеряется хоть одна кобыла, висеть твоей голове на том коле, что давно уж плачется и просит: «Голову, голову! Голову, голову!» Вечером, как только солнце скроется за вершиной холма, должен ты быть дома вместе с кобылами.
— Ладно, — согласился Фэт-Фрумос, — буду следить за ними, глаз не спускать.
Баба Жгивэра вынесла тогда из своей лачуги кусок малая да две-три луковицы, положила в котомку и собралась было развязывать кобыл. Увидев такое, Фэт-Фрумос воскликнул:
— Погоди, не отпускай! Не наденешь кобылам узлу, я пасти не буду. Оаба от злости зубами заскрипела, стала ругаться и. что-то бормотать про себя, однако протянула руку под крышу и вытянула три уздечки. Фэт-Фрумос надел их на кобыл, связал вместе,
Оседлал и поскакал на пастбище. Почувствовав себя на свободе, кобылы стали прыгать, резвиться, поднимать морды к ветру, навострять уши и еще бог знает что вытворять. А как добрались до молодой зеленой травы, одетой в колосья, цветами усеянной, принялись выщипывать всю ее подряд так, что за ними оставалась только голая земля. Фэт-Фрумос спешился, но держал кобыл за уздечки и все любовался, как они тихо и смирно пасутся. Время шло, перевалило уж за полдень. Фэт-Фрумосу очень захотелось есть, и он, вытащив из котомки краюху малая, отломил кусок и принялся уплетать. Наелся, а через некоторое время стал одолевать его тяжкий сон, подобный смерти.
Дело в том, что в тот малай положено было усыпляющее зелье, и оттого
Так захотелось ему спать, что глаза слипались и не видели белого света. Опустился он, как был, во зелену траву, смежил веки и заснул мертвецким сном. Солнце же приближало свой путь уже к закату. Проснулся Фэт-Фрумос — ни узды в руках, ни кобыл. Стал искать их тут и там, свистит, зовет — где там: найди кобыл, коли нет их. От страха перед Жгивэрой затрясло бедного, как в лихорадке, и стал он обливаться холодным потом, а как вспомнил, что кол ео дворе у старухи ждет-не дождется головы, чуть было не зарыдал. Да не зря говорится: нет худа без добра. Вспомнил Фэт-Фрумос о птичьем перышке и, едва только вытащил его из заветного места, птичка — тут как тут и ласково так спрашивает:
— Что за беда с тобой приключилась хозяин?
— Да вот, нанялся я в услуженье к бабе Жгивзре, и послала она меня кобыл пасти, но заснул, — они и разбегались.
— Не горюй, хозяин, ты меня в беде не оставил, постараюсь и я тебе быть полезной. Вмиг покличу всех птиц со всего белого света и, будь кобылы на земле или в царстве небесном, приведем, недолго тебе придется ждать, до захода солнца успеешь и накормить их и напоить.
Скрылась птичка, летала, летала где-то, и, долго ли коротко ли, послышался издали топот и громкие ржание. Показались на горизонте кобылы Жгивэры, бежали, не помня себя, от страха, в плену у стаи птиц, с карканьем клевавших их, так что кровь сочилась.
Когда приблизились они на такое расстояние, что могли услышать его,
Фэт-Фрумос потряс уздечками и крикнул:
Геть, кобылы колдовские, На конюшню к Жгивэре!
И с этими словами уздечки вмиг оказались на кобылах.
Очень благодарен он был птицам за их добро. Когда солнцу пришло время скрыться за вершину холма, повел Фэт-Фру-мос кобыл домой. Старуха старалась казаться доброй и приветливой, но после того, как молодец улегся на завалинку, схватила огневой бич и принялась сечь им кобыл, приговаривая:
— Завтра спрячетесь в самую чащу лесов, куда и черто-ва нога не ступала. Поняли?
— Поняли, поняли, так и сделаем, — уверили ее кобылы со слезами на глазах.
На рассвете кобылы принесли трех красавцев-жеребят, крепких, словно кремень. Как подошло время солнцу всходить, вывела баба Жгивэра кобыл с жеребятами во двор, я стоило жеребятам три раза пососать молоко матери, как отряхнулись они и обернулись лошадьми сильными, статными, такими красивыми, что глаз от них нельзя было отвести. Старуха оглядела лошадей, довольнешенька, засмеялась и зелит им:
Марш, кобылы колдовские, На конюшню к Жгивэре!
Кони вошли в двери избушки и скрылись в подземной конюшне.
— Такого же коня получишь, если еще два дня будешь пасти кобыл, — говорит старуха Фэт-Фрумосу и посылает его наутро снова. Отправился он и на второй день, с утра стерег хорошо, а как поел того,
Что старуха дала, снова заснул мертвым сном. Кобылы вырвались из узды и поскакали неведомо куда. А Фэт-Фрумос пробудился ото сна, когда солнце было уже на вершок от земли. Смятенье и страх охватили его. Ищет в одной стороне, ищет в другой, но даже следов кобыл не видно. Закручинился Фэт-Фрумос, да вспомнил о кусочке пчелиного крыла, и, как вытащил его на свет божий, вмиг предстала перед. ним пчелка. Помня о содеянном им добре, спрашивает:
— Чем опечален, хозяин?
— Потерял я кобыл бабы Жгивэры.
— Об этом не кручинься. Подумала я как раз сегодня: кому бы это ломать деревья в чаще лесов| — а это кобылы. Вмиг приведу их тебе, ты только потряхивай уздами да кличь их.
В мгновенье ока пчелка скрылась, и в скором времени загудела земля от топота ног, и послышалось лошадиное ржанье. Пчелиный рой вел кобыл и так кусал, что тех за сердце хватало.
Фэт-Фрумос, как увидел их, затряс уздечками и закричал: Геть, кобылы колдовские, На конюшню к Жгивэре! Потом сел верхом и поскакал к лачуге старухи. Диву далась рассвирепевшая Жгивэра, увидев его, но в глаза выказывала радость. Потом накормила юношу и спать уложила на завалинке. А ночью Фэт-Фрумос слышал только посвист кнута да проклятья старухи:
— Вот вам, волки б вас подрали, не могли спрятаться, немогли убежать!
— Убежали мы, матушка, скрылись в лесу, да напал на нас пчелиный рой и до тех пор кусал, пока к батраку не привел.
— Завтра спрячетесь на дне морском. Понятно? — и снова стегать их, только бич свистел.
На рассвете опять, все три кобылы ожеребились, и, как приспело всходить солнцу, вывела баба жеребят во двор, они три раза молоко пососали и обернулись распрекрасными скакунами, краше прежних. Если б вздумалось им бежать, не уследить за ними никому. Жгивэра глаз с них не сводит, — все любуется, потом окликнула их:
Марш, кобылы колдовские, На конюшню к Жгивэре!
Они столпились у двери и подались в подземную конюшню.
— Видишь, какие красавцы? Попаси и сегодня кобыл и получишь одного из них, — говорит баба Фэт-Фрумосу, который, держа кобыл под уздцы, собрался вести их на пастбище.
Теперь-то он решил не засыпать ни за что на свете. Уж за полдень, а Фэт-Фрумос не ест, держит кобыл поблизости и пасет их в молодой траве. Да не выдержал под конец и поел опять, чего старуха дала, и снова стал одолевать его тяжкий сон, так что не мог он понять, что с ним делается. Заснул, стоя, и спал до тех пор, пока солнцу пришла пора скрываться за холм. Ох и страху ж натерпелся молодец и на этот раз! От ужаса он так дрожал, что рубашка стала подпрыгивать на нем. Но, вспомнив, какой наказ дала старуха кобылам — спрятаться на дне моря,- молнией понесся к морскому берегу, вытащил из заветного места чешуйку и тут же услышал:
— Что за беда приключилась с тобой, хозяин?
— Растерял я кобыл бабы Жгивэры.
— Не тревожься, беда поправимая. Думала я все, кому бы это замутить
Воду так на дне морском, а это ее кобылы. Вмиг пригоню их к берегу, ты будь наготове.
Не успел Фэт-Фрумос и глазом моргнуть, вода забулькала, забурлила и — прыг! — все три кобылы оказались на берегу. Фэт-Фрумос потряс уздечками и прикрикнул на них:
Тпрр! кобылы колдовские, Поведу вас к Жгивэре. Надев узды, оседлал кобыл и погнал к старухе. Как приспело время краешку солнца скрыться за вершиной холма, остановился Фэт-Фрумос перед лачугой Жгивэры, которая при виде его едва не лопнула от досады и злости. Прошла и третья ночь. Кобылы ожеребились, и Жгивэра проделала с жеребятами то же, что и с прежними. После того как загнала их в конюшню, вошла следом, будто приструнить их да прибрать там, на самом же деле, поглоти ее пустыня, занялась колдовством и ворожбой. Неведомо нам, что
Делала ведьма, как заклинала, но вытащила она сердца из восьми коней и вложила их в одного, превратив его в тощую, больную и паршивенькую клячу, которая не в силах была и на ноги подняться. Остальные кони были красивыми, статными, сильными и быстрыми, как огонь.
Фэт-Фрумос же сидел на завалинке и не ловил мух, а думал о том, что рассказала ему при прощанье любимая. Когда баба Жгивэра позвала его в конюшню, чтобы он выбрал себе коня, юноша нашел в углу совок, наложил в него горячих
Угольев и пошел выбирать. Кони стояли в ряд. Как только Фэт-Фрумос приближался к ним с угольями, они фыркали, встряхивали гривами и все норовили его укусить. Только кляча, что тихо лежала в углу, потянулась за совком.
— Вот этого и возьму, — говорит Фэт-Фрумос.
— Как же так, дорогой мой, неужто не считаешь свою службу трудом? Что ты с ним делать будешь, коли он и с пола-то не поднимается? Выбери себе доброго коня и не криви, душой.
Посмотрел Фэт-Фрумос еще раз на клячу, и стали его одолевать сомнения, да не поддался им.
— Нет, тетушка, другого не. возьму. — И раз уж так решил, напрасно его баба уговаривала да упрашивала. Делать нечего, коль обещала дать коня, какого выберет, — так тому и быть.
Вывел Фэт-Фрумос коня во двор и хотел было уж отправляться в путь-дорогу, как видит: сделалась Жгивэра еся багрово-красной от досады и злости. Не удержалась она и еа-говорила:
— Погоди, молодец, посажу тебя за стол, подкрепишься малость: негоже голодному пускаться в путь.
— Не проси и не упрашивай, баба, кусок в горло мне не пойдет.
— А ты нэ упрямься, грешно было бы с моей стороны отпускать тебя голодного — после того, как ты столько батрачил у меня. Фэт-Фрумос же знал, что нечего ждать добра и благодеяний от Жгивэры. Дал он коню еще совок угольев, и тот — хс-п! хоп! — быстрехонько справился с ними, потоп встряхнулся, сделался сильным и круглым, как огурчик, а по бокам его выросли шесть рядов крыльев, — таких длинных и широких, что только ветер в них завывал.
— Седлай, хозяин, — говорит конь Фэт-Фрумосу.
Сел он верхом, и конь, взмыв стрелой ввысь, как молния понесся над облаками.
В мгновенье ока очутился всадник у терема Фрумоасы-Фрумоаселор и, уже летя на волшебном коне, увидел ее в оконце — грустную и бледную. Она не сводила глаз с дороги, ожидая милого друга, — все кручинилась и слезы лила. Не гадала она, что с этого дня солнце прогонит ее печали и счастье взойдет над ней.
Легче дуновенья ветра опустился конь перед теремом, и Фэт-Фрумос, горячо прижав девушку к груди, молвил коню:
— Гони, мой конь, к дому гони, невесту скорее вези. А конь, рванувшись вверх, тяжко застонал:
— Хозяин, хозяин, повезти повезу с невестой-красой, да не к тебе домой, а в царство змея, как ты поклялся.
— Остановись, дурней конь!
— Не могу, летим над морями. — Остановись, коли говорю!
— Не могу: летим над царством глубинным, скалами усеянным. Тогда рванулся Фэт-Фрумос вперед, чтобы схватить коня за гриву, и с
Головы его слетела кушма.
— Остановись, конь, кушма слетела с головы.
— Не можем остановиться, хозяин. Пока ты проговорил, что кушма слетела
У тебя с головы, мы проделали путь, на который пешеходу понадобилось бы шесть месяцев. А пока я говорил сейчас о ней, она осталась позади на целый год пути.
Таким был полет коня. Не успел Фэт-Фрумос рассказать невесте о драконе, как очутились они перед его дворцом.
Страшилище, как увидел такую гостью, Фрумоасу-Фрумоа-селор, на пороге, обрадовался несказанно. Вьюном завился перед ней, надеясь покорить ее сердце, да где уж! — девица сразу же прикрикнула на него:
— Поди прочь с глаз моих, уродина, пес проклятый! У змея сердце любовь сжигает, а девица ему:
— Не приближайся ко мне, урод, что приносит людям печаль и горе! Хитростью и уговорами пытался чудовище-дракон влезть в душу девушки, кланялся ей до земли, да все напрасно. Девица его уничтожить готова взглядом, насмехается над ним, а под конец плюнула ему в лицо и прокляла: Сгинь, нечистая сила, с лица земли, Как трава увядает от лютой зимы! Увивался он так за прекрасной девицей, увивался, да только зла и злости набирался, и столько злился и горячился, что лопнули в нем от досады сердце и желчный пузырь.
Фэт-Фрумос, как увидел, что змей свалился замертво на землю, насобирал дров большую кучу, сверху положил змея, поджег дрова, чудовище и сгорело. А пепел его развеяли по ветру, чтоб никаких следов от него не осталось на земле.
Потом Фэт-Фрумос подал руку своей распрекрасной невесте, повел ее во дворец, украшенный редкими каменьями, и затеяли они пир на весь мир. Привели на свадьбу и родителей Фэт-Фрумоса, царей пригласили и дворовых из отдаленных государств и много еще людей со всего белого света, ибо разнеслась весть и вширь и вкось, что покончено с псом-драконом. И меня жених на свадьбу звал — Там я много пил да пировал, А про сказку как узнал, Из-за стола, простившись, встал И побрел по белу свету, рассказал вам сказку эту.