Расскажу-ка я вам историю, что приключилась в одном старом-престаром удельном княжестве. Началось все с того, что княжеские стражники наконец-то изловили матерого разбойника по кличке Прошка-секач. Нагрянули они в лес среди ночи, окружили бандитское логово, а поутру дружно навалились да одним махом всю шайку взяли, всех до единого разбойничков скрутили, приковали к железной цепи и в город погнали.
Привели их прямо в княжеский посад, на площадь, на колени в рядок поставили, самого князя ждут. Погуляли разбойники, на дорогах-то пошалили, пришло время ответ держать.
Но вот князь вышел, банду оглядел.
— Отлетались, соколики? — спрашивает. — Сказывайте, много ли злодейства сотворили? Много ли крови христианской пролили?
А разбойники молчат, глаз поднять не смеют, гнева княжеского боятся.
— Нешто воды в рот набрали? — опять спрашивает. — Иль языки у вас по-отнимались?
Тут он их взором хмурым окинул, повелел всех в острог на цепь посадить да допросить, а Прошку — особо, по всей строгости.
Как ни хитрили они на допросах, как ни крутили, как ни запирались, а на дыбе-то все рассказали, во всех злодействах покаялись. А вскорости им и волю княжескую объявили — всех до единого под топор. Но тут Прошка-се-кач вдруг просить стал, чтобы его к самому князю отвели, — хочет, мол, перед смертью тайну великую открыть, душу облегчить. «Ведомо мне, — говорит, — где сокровища несметные припрятаны, да такие, что и во сне не приснятся».
Князю доложили. Но вот день прошел, ночь пролетела, а утром разбойников из темницы выволокли да на плаху потащили — всех… кроме главаря.
Вот и поп свое дело вершит, и палач за работу принялся, а князь тем временем самолично в темницу спустился, всем стражникам выйти велит да Прошку спрашивает:
— Одумался, голубь сизокрылый? Нешто откупиться вздумал?
— Об одной милости прошу, — отвечает Прошка, — выслушай меня, премудрый князь. Выслушай, а там и решишь, как со мной поступить.
— Эк, куда загибает!!! Как с тобой поступить, я еще вчера решил, так
Что сказывай, мил человек, время-то не тяни. Палач в работе, не след ему тебя дожидаться. А Прошка головой помотал, вздохнул горестно и говорит:
— У отрогов гор, князюшка, что к Северу пролегли, где-то так в деся-ти-двенадцати дневных переходах сопки стоят, еловым бором укрытые. За сопками речушка по камушкам бежит, а за речушкой вековые лиственницы вдоль берега что стена выстроились. Между лиственницами валуны попадаются. И белые, и серые, и зеленоватые — всякие есть, но самый большой валун розовый. Вот под ним-то сокровища и зарыты. Сорок сундуков с золотом
И драгоценными камнями.
Князь разбойника выслушал, пальчиком ему пригрозил и молвил с улыбкой:
— Ох, хитер ты, Прошка, да меня не проведешь, от плахи не отвертишься
— врать-то складно не научился. Ну посуди сам, откуда в лесной глухомани таким сокровищам взяться? В царской казне, поди, столько нет.
— Верные люди сказывали, — отвечает Прошка, — что покойный колдун сундуки под валун зарыл.
— И где же эти «верные люди»?
— На том свете, князюшка. Где же им еще бытьто? Слово, известное дело, не воробей…
— Понятно… Но все равно не верю. Врешь, душегуб, а потому пора тебе по площади прогуляться! Палач заждался.
— Истину говорю, — взмолился разбойник. — Вот пошли людей с подводами, с охраной — увидишь, что не обманываю. А коли сокровищ там не найдут, так хоть на кол меня посади!
— На кол, говоришь? Ну смотри, лиходей, не просчитайся! Уж что-что, а кол для тебя найдется!
Тут князь стражу позвал, велел с Прошки глаз не спускать, держать его в строгости, пропитанием не баловать. Потом очи свои ясные насупил, на разбойника хмуро, задумчиво взглянул, словно насквозь его пробуравил, да вышел вон.
Следующим утром отряд во главе с княжеским егерем, добрым молодцем по имени Саверий, отправился в путь. Шли лесными дорожками, подлесками, сквозь чащобы продирались, а на восьмой день в болота уперлись.
Вечерело. Надо бы на ночлег остановиться, а негде — кругом сырость сплошная. Все вокруг осмотрели, подходящего места так и не нашли, но за осинками какой-то дымок приметили Оказалось, что неподалеку хутор стоит, а на хуторе ветхая старушка одна-одинешенька живет.
Постучали в дверь, в избушку вошли. То-то хозяйка гостям обрадовалась!
— Заходите, — говорит, — люди добрые. Всем места хватит. И накормлю,
И напою всех, и спать уложу. По лесам-то наплутали, намаялись, все ноги, поди, исходили.
Тут Саверий велел всем на ночлег устраиваться, а сам на коня да в разведку отправился, чтобы на завтра путь подходящий подыскать.
Вернулся в потемках, едва с дороги не сбился. Во двор въезжает, а там и лошади, и подводы брошены, а вот людей-то… нет. «Ну и ну, — думает,
— неужто спать легли и постов не выставили?» Заходит в дом, глядь — и в доме никого нет. Стал хозяйку звать. Звал-звал, да все без толку. Но, слава Богу, наконец-то она его услыхала, из своей спаленки откликнулась.
— Угомонись, — просит. — Что пожилого человека среди ночи будишь, спать не даешь?
— Сказывай, хозяйка, где люди Князевы. Куда подевались?
— Люди твои, — отвечает старушка, — поели, попили да в лес за грибами ушли. Там и ищи…
— Да кто же это по ночам-то за грибами ходит? Быть того не может!
Тут он из дома вышел, решил хутор осмотреть, по закуткам пройтись — может быть, не все ушли, может быть, кто-то и остался. Идет, приглядывается.
Вот и сараи с припасами, и сеновал, и курятник, и клеть с гусями, и хлев со свиньями. Свиньи спят, похрапывают, во сне похрюкивают. «Куда же все пропали? — размышляет молодец. — Дело нечистое… Надо бы хозяйку расспросить».
Вернулся домой, на крылечко взошел, хотел было дверь открыть, а она, оказывается, изнутри на засов заперта. Вот те на! Подкрался он к окошечку, в избу заглянул и глазам своим не поверил — в горнице огромная волчица прохаживается, все зевает да зубами полязгивает.
Хоть и был егерь не робкого десятка, много на своем веку повидал, и лешаков, и ведьм всяких встречать приходилось, но тут не выдержал, струхнул, тут же на коня и с хутора прочь.
Вернулся в город, князю все как есть докладывает. А тот его выслушал, призадумался, плечамито пожал и говорит:
— Вот и не знаю, верный ты мой слуга, верить тебе более или нет — чудеса какие-то рассказываешь… А не может ли такого случиться, что сокровища ты на самом деле себе прибрал, а людей в топях нарочно сгубил?
— Господь с тобой, добрый князь, — отвечает егерь. — Я ли верой и правдой не служил? За что обижаешь?
Но князьям, известное дело, лучше не перечить.
Как ни оправдывался Саверий, да все напрасно — только пуще господина своего рассердил. Хоть и бьл князь стар и хвор, но характером крут. Ох как крут! Осерчал, принялся Саверия костерить, а потом до того разошелся, до того разъярился, что повелел его тотчас в острог посадить, а поутру казни предать. Вот так-то!
Сказано — сделано. Егеря в застенок упекли, а вскоре Таисия, его жена, пришла за супруга просить. Пришла, да только без толку — князь с ней и разговаривать не пожелал. Вот уж беда так беда! Что было делать, к кому обратиться, к чьему состраданию взывать? Одно утешение — церковь. Вот и пошла бедная женщина в храм у самого Бога, у святых угодников заступничество вымаливать.
Из церкви ушла затемно, по пути домой нищенку монеткой одарила, а та ее спрашивает:
— Чем опечалена, красавица? Что за несчастье тебя гнетет? Таисия о горе своем рассказала, а нищенка говорит:
— Можно ли помочь тебе, не знаю. Об этом тетушку мою лучше спросить. Взяла Таисию за руку да повела по улочкам-закоулочкам, все дворами да
Подворотенками, вот и привела в домишко, что на окраине города у самой реки примостился. Вошли внутрь, а там старуха у печки сидит, на коленях кошку пригрела.
Старуха Таисию выслушала, тут же за дело принялась. Какие-то травки да порошки из шкатулок достает, по щепотке в ступу кладет, пестиком растирает, в конопляное масло их высыпает, маслом светильничек заправляет. Взяла светильник в руку, зажгла, к чану с водой подошла.
Принялась колдовать, заклинания шепчет, глаза так и таращит, в воду заглядывает. Вот вода замутилась, затуманилась, рябью пошла. Со дна вереницы пузырьков поднялись, какие-то тени чередой проскользнули, вода прояснилась, и увидели женщины Саверия. Вот он в остроге сидит, через зарешеченное окошко в небо смотрит.
Зарыдала Таисия, стала мужа звать, да только — вот беда! — он ее не слышит. А старуха говорит:
— Вот уж не знаю, как муженька твоего вызволить — времени у нас маловато.
— Вызволи, — просит Таисия, — а уж я в долгу не останусь.
— Ничего мне не нужно, — отвечает колдунья. — Разве что с руки твоей перстенек — камешек в нем больно хорош.
Сняла Таисия перстень, отдала колдунье, а она его тут же на палец надела, оглядела со всех сторон и говорит:
— Ну да ладно, попробую муженька твоего от казни уберечь. Но только одно учти: придется ему с обликом человеческим расстаться — по-другому не получится.
— То есть как с человеческим обликом расстаться? — испугалась Таисия. — А какой же облик у него будет, если не человеческий?
— Ну, к примеру, змеи, мыши или птицы. Выбирай, который тебе милее, да поспешай — до утра-то недолго осталось.
Что было делать? Подумала Таисия да выбрала для Саверия облик птицы.
Старуха вновь за дело принялась. И так и этак колдует, час за часом заклинания твердит, по книгам рыщет, все новые рецепты пробует, по шкатулкам, мешочкам да ларцам шурует, порошки в ступке растирает, а проку все нет. Вот уже из сил выбилась, на лавку у печи села, глаза закрыла, дышит тяжело, все вздыхает да охает.
А время идет: вот уже и сумерки забрезжили, и зорька занялась. Тут старуха словно очнулась, глаза открыла и говорит: «Перо в порошок надобно».
Взяла кусочек гусиного пера, в ступке растерла, высыпала в порошок, в масле развела, светильничек заново заправила, опять заклинания твердит.
Вода в чане просветлела, и в этот раз увидела Таисия не мужа своего, а гуся. Самого настоящего гуся!
Тут в острог люди Князевы пришли, чтобы узника на казнь отвести, на гуся дивятся, рты пооткрывали, ничегошеньки понять не могут. А он крыла-ми взмахнул, на окошечко сел, сквозь решетку пролез и бьл таков.
Ну тут, конечно, в посаде суматоха поднялась, отовсюду стража повыскакивала да за луки, беглеца подстрелить норовит, а он все дальше и дальше, все выше и выше в небо уходит, а вскоре и вовсе из вида скрылся.
Дело сделано; колдунья светильничек погасила, пот со лба утерла да полезла на полати отдохнуть, а Таисия спрашивает:
— Как же теперь Саверий мой? Так и будет в гусином облике жить? Но душа-то в нем человеческая. Нельзя ли ему вновь человеческий облик принять?
— Вот чего не знаю, того не знаю, — отвечает старуха. — Слава Богу, что от погибели уберегли — этим и довольствуйся…
На том они и расстались. Старуха на полатях спит-почивает, Таисия домой идет, слезами умывается, князь в посаде стражу свою распекает, всех грозится в застенках сгноить, а Саверий тем временем… по небу летит.
Вот летит он себе над лугами, над лесами, но при этом никак понять не может, уж не сон ли ему снится, уж не наваждение ли какое, уж не плох ли он умом стал, коли птицей себя вообразил. Сколько ни размышлял, да так ничего и не придумал, так и не понял, что же с ним такое приключилось. К полудню притомился, решил передохнуть, водицы попить, благо внизу, среди лесов, как раз речка промелькнула. Спустился он прямо на воду, искупался, поплавал в свое удовольствие, жажду утолил, а потом выбрался на камень, что поблизости от водопада словно островок возвышался.
Кругом прохлада, покой, лишь волна на солнышке искрится, о камень плещет — рай, да и только. Стоит себе Саверий, отдыхает, благодатью речной наслаждается, да вдруг слышит какие-то странные звуки, что со стороны водопада доносятся. Не поймет, то ли плачет кто, то ли стонет, то ли причитает.
Подплыл он тихонечко к водопаду, сквозь падающий поток пещеру разглядел, а в ней водяного, хозяина этой самой речушки. Водяной Саверия увидел, головой этак горестно покачал и говорит:
— Вот уж беда так беда — доченька моя пропала. Пошла утречком по дну речному погулять, так и не вернулась. И рыбы ее ищут, и раки, и улитки, а все напрасно — нигде нет.
— А не могла ли она на берег выйти? — спрашивает Саверий. — Вот я сейчас вдоль реки пролечу — глядишь, дитя и найдется.
— Да нет, — отвечает водяной, — не трудись понапрасну. Отродясь она
На берег не выходила, все в реченьке гуляла. Да и что ей на суше делать?
Промолчал Саверий, спорить не стал, но от замысла своего не отказался. Взмахнул крыльями, поднялся в воздух, над водой летит, по сторонам посматривает. Час с лишним над берегами кружил, и не зря — приметил, что в деревеньке, примостившейся у поворота реки, вокруг одной избы народ собрался, так и облепил ее со всех сторон, так и норовит через окна вовнутрь заглянуть. «Нешто свадьба? — размышляет Саверий. — Да не время сейчас свадьбы играть — сенокос в разгаре, хлеба не поспели». Решил он разузнать в чем дело, прямо на крышу дома сел, к людским разговорам прислушался.
Оказалось, что доченька водяного утром в рыбацкие сети попала, что сейчас она в избе, с крестьянскими детьми в куколки играет, вместе с ними пообедала и уходить не собирается. Тут Саверий голос с крыши подал, людей вразумил, чтобы немедля дитя водяному вернули.
— Вы скажите ей, — говорит, — что батюшка горем убивается, нигде сыскать ее не может. Нешто можно так отца родного огорчать?
Подивились селяне на говорящего гуся да слова его доченьке водяного передали. Она же, узнав о беспокойстве родителя, с людьми попрощалась, к реке поспешила. Проводили ее всем народом, да гостинцев ей надарили, да куколку ей вручили, да просили батюшке поклон передать и извинения, если, мол, что не так. Вот вошла она в реку по пояс, людям ручонкой помахала, сказала, что в гости еще наведается, да в волнах и скрылась.
Народ у реки постоял да и по домам пошел, доченька к водяному по дну реки идет, поторапливается, а Саверий следом плывет, до самого водопада ее провожает.
То-то обрадовался родитель возвращению дитяти своей! Так и обнимает ее, так и ласкает, целует да по головке гладит. Саверия хвалит, всем речным обитателям в пример ставит, а потом говорит:
— Вот уж и не знаю, гусь ты мой разлюбезный, чем за доброту твою отплатить. Скажи, нет ли у тебя нужды какой, не гложет ли тебя хворь, наваждение или иная напасть? Говори, а уж я-то для тебя все, что в моей власти, сделаю.
— Спасибо, — отвечает Саверий, — да только я и сам не пойму, что со мной. Вот ты гусем меня назвал, а ведь на самом деле я не гусь, а человек…
— Вот тебе на! — удивился водяной. — Как же это сталось, что ты облика человеческого лишился? За какие такие грехи?
Саверию отвечать нечего, а водяной посмотрел на него, поразмыслил о чем-то и говорит:
— Ну что же, добром за добро… Есть у меня водица, да не простая:
Она и хворь исцелит, и наваждение колдовское отведет, и сил прибавит, и старца омолодит.
Тут он отодвинул камень, что лежал в самом центре пещеры, а под камнем родничок бьет, хрустальные капельки в стороны разбрасывает. Вода чистая, вкусная, холодная, аж зубы ломит. Испил Саверий один глоток, испил другой, третий, и — надо же! — прежний облик к нему вернулся. То-то водяной и его доченька обрадовались, а Саверий — само собой, что родился заново!
— Вот так-то лучше, — говорит водяной. — Нельзя человеку в чужом обличье жить, нечистой силе уподобляться. Куда же ты теперь, добрый молодец? Далеко ли до дома тебе?
— Да в том-то и беда, — отвечает Саверий, — что вроде бы и дом есть, и путь недалек, а вернуться нельзя — гнев княжеский не позволяет.
Тут он рассказал о пропавшем обозе, о хуторе на болоте, о старушке-хозяюшке, о волчице, а водяной выслушал его и говорит:
— Плохи твои дела, но бывает и хуже. Видно, придется тебе снова на хутор наведаться, что и как разузнать — не могли живые люди в одночасье безо всяких следов сгинуть. Но только одно учти: сказывали мне, будто бы
Старуха на хуторе не простая, нечистая, будто бы зельем каким-то пробавляется. А потому, мил человек, как на хутор придешь, в питье привередничай.
Поблагодарил добрый молодец хозяина речушки за доброе слово, за водицу, откланялся да в путьдорогу, пропавших людей разыскивать.
Три недели лесами да болотами шел, до хутора добрался. На хуторе хозяйка кашу в ведрах таскает, свиней кормит да приговаривает: «Кушайте, славненькие мои. К осени жирку нагуляете, в самый раз будете». Саверия приметила, да егеря в нем то ли не признала, то ли вида не подала, но сразу в избу пригласила, да за стол, за еду, за питье. Всякой снедью его потчует, чарочку подносит.
— Выпей, — говорит, — на здоровьице, закусывай да отдохнуть укладывайся.
— Спасибо, добрая хозяйка, — отвечает молодец, — но я хмельного не пью.
— Как не пьешь? Мужик а не пьешь? Не бывает такого! Ты только попробуй мою наливочку, только пригуби — оторваться не сможешь.
— Не пью, — упорствует Саверий.
— Вот заладил, — обижается старушка. — Моя наливочка особенная, хрю-ковкой называется. И сладенькая, и душистая — одно удовольствие!
Как ни уговаривала гостя, как ни упрашивала — все напрасно.
— Ну ладно, — говорит, — вот кувшин на столе, вот и чарочка. Как надумаешь, так сам и выпьешь.
А дело к вечеру шло. Хозяйка на подворье умаялась, притомилась, в свою комнату почивать ушла. Саверий ей доброго сна пожелал, а она его только об одном попросила:
— Сделай милость, молодец, отвадь лешаков от хутора. А то ведь воруют по ночам: то курицу, то гуся утащат. Мне-то с ними не управиться, а ты человек крепкий, статный, вот огреешь одногодругого дубиной или рогатиной — глядишь, поумнеют.
На том и порешили. Взял Саверий рогатину, что в сенях стояла, вышел из дома, затаился возле сеновала. Стемнело, час-другой проходит, кругом тишина, только лягушки на болотах квакают. Вдруг неподалеку валежник тихонечко хрустнул, потом еще раз. Глядь — лешак к курятнику подбирается. Тут Саверий его подкараулил да как хватит рогатиной! С ног сбил, к земле прижал, да так, что у того дыхание сперло, а сам его поучает:
— Не годится чужое добро без спроса брать, человека воровством разорять. Вот отведу тебя к хозяйке, будешь у нее прощения просить.
— Ой, только не это! — взмолился леший. — Лучше на месте убей, только к старухе не веди…
Удивился добрый молодец. Невдомек ему, отчего леший так хозяйки хутора боится, а тот со страху аж мелкой дрожью трясется да все приговаривает:
— Только не к старухе! Только не к старухе…
Вдруг слышится Саверию, будто бы неподалеку в бурьянах кто-то плачет. Присмотрелся, в темноте лешаиху разглядел. Вот уж страшна-то, слов не подобрать, а плачет… до того жалобно.
— Отпусти муженька моего, — просит. — Лешаенок дома дожидается. Совсем разболелся сыночек наш, ему бы супчика куриного. Для поправления здоровья.
— А где же дом ваш?
— Да вон за осинами пень в землю врос, под ним и живем, — отвечает лешаиха и опять в слезы.
— Жалко мне лешаенка вашего, — говорит Саверий, — да только воровать-то не годится. Вы у хозяйки добром попросите. Нешто для больной дитяти курицу не даст?
Тут он сжалился, лешего отпустил, а тот спрашивает:
— Ты, добрый человек, хрюковку на хуторе не пил?
— Не пил, — отвечает молодец. — А зачем тебе это знать надобно?
— Да мне-то незачем, — отвечает леший. — А вот тебе надо бы этой самой хрюковки остерегаться. Старуха-то, поди, наливочку попить уговаривала?
— И впрямь уговаривала. А откуда ведомо тебе, что уговаривала?
— А оттуда, что она всех уговаривает. Как ты думаешь, откуда на хуторе столько свиней? Не догадываешься? Так знай же, что каждый, кто хрю-ковку пригубит, уже оторваться от нее не может, пока допьяна не напьется. А как напьется, свалится, заснет, так в самую настоящую свинью превращается! Вот недавно обоз из города приезжал, а теперь все в хлеву. Так-то!
Тут Саверия как громом поразило, стоит словно вкопанный, призадумался, а леший, недолго думая, курицу из сарая вытащил и бьл таков.
Ну и ну! Вот незадача! Как быть? Вернулся молодец в избу, хрюковку из кувшина в окно вылил, а вместо нее ягодный взвар налил.
Но вот утро наступило. Хозяйка опять гостя потчует, наливочку предлагает, а он и говорит:
— И впрямь, надо бы хрюковки отведать. Только я к спиртному непривычный, а потому ты, хозяюшка, наливочку в погребе остуди — иначе не выпью.
То-то радость старухе! Тут же люк в погреб открыла, лесенку туда спустила, кувшин в холодок, в самый уголок примостила. А к обеду из погреба его достала, на стол поставила.
Саверий взвар в чарку налил, выпил, для вида поморщился, еще наливает. А хозяйка глаз с него не сводит, не нарадуется.
— Пей, милый, — приговаривает, а сама его по спине поглаживает, по бокам похлопывает. — Теперь не остановишься. Тебе у меня сытно будет. И каши, и картошки, и моркови — всего вдосталь. К осени хорош будешь…
А молодец смекает: «Видать, не обманул меня леший. Старуха, поди, уже за борова меня посчитала».
Но вот кувшин иссяк, а гость трезв как стеклышко, просит еще наливочки охладить.
— Ну и крепок же ты, мил человек, — удивляется хозяйка. — Этак хрю-ковки не напасешься.
Но делать нечего, нацедила в кувшин все остатки из бочки да опять под пол полезла, чтобы в холодок-то его поставить. Только вниз спустилась, а гость тут как тут, лесенку из погреба вытащил, люк захлопнул.
— Посиди, — говорит, — в холодке, хозяюшка, сама хрюковки попей, а с меня хватит.
— Как так «хватит»? — удивляется старуха. — Быть того не может! Вот как напьешься, с ног свалишься, тогда и хватит.
Он молчит-помалкивает, ни слова в ответ, а она его все одуматься уговаривает. Вначале уговаривала, потом грозиться, стращать стала, ну а под вечер взмолилась, чтобы простил он ее, из-под пола выпустил.
— Выпущу, — отвечает молодец, — коли расскажешь, откуда наливочку берешь, да научишь, как погубленным людям облик человеческий вернуть, да побожишься, что впредь хрюковкой промышлять не будешь.
Пришлось рассказать хозяйке о той самой травке-хрюковке, из которой наливочка готовится. Травка низенькая, мшистая, серенького цвета да с крохотными цветочками, чахлыми, блеклыми, белесыми. Растет она неподалеку, на опушке леса возле болотца, но днем ее не собрать — больно уж неприметная. А вот ночью — самое время, потому что цветочки у травки в темноте искорками мерцают, огонечками так и играют, ни с чем их не спутаешь.
Пришлось побожиться старухе, что впредь хрюковкой баловать не будет, ни единой души человеческой более не погубит. А коли нарушит свое обещание, то пусть, мол, Саверий собственноручно ее убьет, а уж на том свете черти о ней позаботятся, огня да кипящего масла не пожалеют.
— А как людям облик человеческий вернуть? — настаивает Саверий. — Сказывай! Иначе не выпущу, так в погребе и останешься.
— Вот чего не знаю, того не знаю. Кто хрюковки испил, тот уже и не
Человек. Вот разве что совесть в нем проснется, разве что стыд одолевать будет, что напился допьяна.
Выслушал Саверий хозяйку, из дома вышел, отправился на поляну, где травка-хрюковка росла, да всю-то ее из земли повыдергивал, благо уже стемнело и цветочки хрюковки словно бисер под ногами поблескивали. Потом в избу вернулся, люк отворил, лестницу в погреб спустил да вышел вон, но на всякий случай рогатину с собой прихватил.
Не удосужился он в погреб-то заглянуть, а коли заглянул бы, то увидел бы там не старушку-хозяюшку, а здоровенную волчицу. Волчица из-под пола выкарабкалась, вслед гостю посмотрела, хотела было на него наброситься, но передумала — рогатины побоялась.
А он хлев отворил, свиней наружу выпроводил да погнал их в город, домой. Идут себе свинюшки, похрюкивают, ушами похлопывают. Тут и заря занялась. Вот ранние птички запели, и туманы заклубились. Повсюду роса блестками заиграла. Вот лесное озерцо, чистое, ровное. Свиньи воду почуяли, свернули к озеру напиться. Подошли, отражение свое увидели да заплакали, заголосили, пожалели о том, что хрюковки отведали. «Как же мы до жизни-то такой дошли? — сокрушаются. — Как же мы теперь домой-то явимся, на глаза нашим женам да деточкам? Срам-то какой! Кабы знать наперед, так лучше бы хмельного и в рот не брать!» И надо же, постыдились, посовестились они и тут же опять людьми стали. Вот радость, вот счастьето! Обнимают друг друга, поздравляют, Саверия благодарят.
Тут он их в город отправил, наказал обо всем князю доложить, а сам обратно пошел — сундуки с богатствами искать. «Вот коли найду сокровища, — размышляет, — тогда, глядишь, князь меня и простит, смилостивится».
Идет себе с рогатиной на плече, через час-другой с хутором поравнялся. «Дай, — думает, — к лешему загляну. Глядишь, что-нибудь путное подскажет». Прошел через осинник, пень большой разыскал, рогатиной по нему постучал.
Вылез леший, тот самый, что у старухи курицу уволок, оглядел Саверия и говорит:
— Надо же, живой! А мы-то думали, что хозяйка тебя загрызла.
— Как загрызла? — удивился молодец. — Не бывает такого, чтобы человек человека загрыз.
— Эх, незадача! — отвечает леший. — Ты, видно, и не знаешь, что старуха по ночам волчицей оборачивается. Не догадался я тебе сразу об этом сказать…
Но тут лешаенок из норы выглянул, на рогатину испуганно смотрит, на гостя косится. А потом осмелел-таки, вылез, стал вокруг пня скакать, гримасы корчить. Развеселился, разошелся до того, что принялся у Саверия рогатину отнимать, да все за нос его ухватить норовит. Мать из логова выглянула, лешаенка за хвост хвать и под пень утащила, дабы не шалил без меры. Сама выйти постеснялась.
Посмеялся Саверий, на лесное семейство глядючи, и спрашивает:
— А известен ли тебе розовый валун, что за речкой среди вековых лиственниц лежит? И знаешь ли ты, что зарыто под ним?
— Что зарыто, не знаю, — отвечает леший. — А вот валун этот ни с каким другим не спутаешь.
Сколько раз мимо него ходил да все примечал, что прямо над ним в ветвях старой лиственницы филин сидит. Сидит, помалкивает, вокруг поглядывает. То ли стережет что-то, то ли караулит кого — этого я не ведаю, но по всему видно, что сидит неспроста.
Попрощался Саверий с лешим и снова в путь.
На третий день до сопок добрался. Через сопки перевалил — на берегу лесной речушки оказался. Соорудил шалаш, костер развел, заночевал, а рано утром в сумерках пошел было к реке умыться, да на спящих уток набрел, двух добыл. Одну утку на костре пожарил, а вторую жарить не стал, сырой в листья папоротника завернул и в котомку положил. Днем перебрался через речку, розовый валун отыскал. Глянул вверх, а там, в ветвях старой лиственницы, филин сидит, вниз смотрит, не шелохнется.
Тут Саверий возле валуна пристроился, котомку развязал, достал жареную утку да за еду принялся. А филину, видать, тоже поесть хочется. Сидел он, сидел, да не вытерпел, к непрошеному гостю обратился.
— Ты зачем пришел? — спрашивает, да этак сердито, недовольно. — Что тебе в глухомани лесной надобно?
— А ничего мне особенного не надобно. Разве что дичи добыть — и все дела. Вот видишь, утку поймал. Могу угостить…
— Жареного не ем, — отвечает филин. — От утки твоей дымом пахнет.
— А я сырую дам.
Достал Саверий сырую утку, по кусочку отрезает да вверх на дерево закидывает. Филин утятину ловит, еле глотать успевает. Наелся, подобрел.
— До чего вкусно! — говорит. — Никогда ранее утятины не пробовал. Все мыши да мыши — который год на мышах живу! Но ты скажи все-таки, что тебе в краях наших надобно. Может быть, чем помочь смогу.
— Да сущая безделица — сорок сундуков, что под валуном зарыты, а более ничего и не надобно.
Тут филин с перепугу чуть было с дерева не свалился.
— Откуда тебе о сундуках-то известно? — спрашивает. — Кто тебе тайну эту открыл?
— Прошка-секач князю рассказывал, а тот — мне.
— Ну Прошка! Ну Прошка! — сокрушается филин. — Достанется ему от хозяина!
Тут филин вздрогнул, прислушался и говорит:
— Пора уходить тебе, добрый молодец! Хозяин идет, молодой колдун, сын того самого колдуна, чьи сокровища под валуном спрятаны. Слышу его шаги… Через неделю-другую здесь будет, так что не мешкай, поспешай подобру-поздорову.
Поразмыслил Саверий да решил судьбу не испытывать. Попрощался с филином, оставил ему недоеденную утку, котомку на плечо повесил и поспешил в путь-дорогу, князю обо всем доложить.
Перебрался через речку, сопки миновал, лесами да болотами идет, поторапливается. А филин все над валуном сидит, хозяина дожидается. На восьмой день пришел хозяин, молодой колдун. Высок, статен, сажень косая в плечах, волосы густые, длинные, черные. Лицом бледен, глаза глубокие да строгие, а в глазах-то искринки словно огонечки во мраке поблескивают, во взоре раздумье сквозит, да раздумье недоброе, тяжкое.
Подошел к валуну, воздух ноздрями втянул и говорит:
— Человек здесь был… Утятину ел. Верно?
— Точно, был! — отвечает филин. — И утятину ел.
— И тебя потчевал?
— Верно, потчевал. Только как же ты об этом догадался-то, хозяин?
— Голос у тебя помягчел. Горлышко утиным жирком смазано.
— Тебя не проведешь, — согласился филин. — Ничего не утаишь — больно уж догадлив ты, весь в отца…
— Что есть, то есть, — усмехнулся колдун. — Но об одном лишь догадаться не могу — кто этому человеку о сокровищах рассказал. Он ведь за ними приходил? Верно?!
— Прошка князю выболтал, — отвечает филин, — а тот — молодцу, что здесь побывал.
То-то колдун разгневался! «Вот оно что! — говорит. — Хоть и утомили меня дорожки дальние, но с отдыхом, видно, придется повременить. Молодца догнать надобно. А Прошку и князя потом достану — никуда не денутся». Тут он в погоню пустился. Ногами что ходулями шаги отмеряет, голову вперед наклонил, словно пес по следу идет.
К вечеру до хутора добрался. Решил на всякий случай к хозяйке заглянуть, о молодце расспросить. А хозяйка тут как тут.
— Заходи, — говорит, — мил человек, гостем будешь. Вот накормлю тебя да напою, да на ночь пристрою.
— Есть да спать мне некогда, — отвечает гость, — а вот попить бы не помешало.
Обрадовалась хозяйка, тут же в погреб — кувшин с остатками хрюковки достает.
Колдун чарку налил, хотел было выпить, да, видно, недоброе почуял. Поставил чарку на стол, на хозяйку глядит пристально, с сомнением, так глазами ее и буравит. А она ему улыбается, смотрит до того приветливо, до того ласково, так добром вся и светится. Тут колдун невольно взор потупил, вздохнул, взгрустнул — на хозяйку глядючи, матушку свою вспомнил. Вот поднял чарку, только пригубил, а оторваться уже не смог — больно вкусна была хрюковка, больно душиста. Выпил все, что в кувшине осталось, захмелел да на пол и рухнул, здоровенным секачом тотчас оборотился.
А старуха давай его будить да в хлев загонять.
— Ишь, — говорит, — боров-то вымахал. В избе, безобразник, разлегся. Ну-ка в хлев убирайся да пошевеливайся — там твое место!
Кабан все похрюкивает, повизгивает, а вставать не хочет. Хозяйка давай кочергой его охаживать, наконец-то разбудила, а он только глазенки свинячьи на нее таращит, никак понять не может, что же это с ним случилось, отчего и почему он на полу оказался. А тут как раз солнышко за горизонт закатилось, стемнело, и в один миг хозяюшка облик волчий приняла, зубы скалит, рычит, колдуна клыками хватает. Но с вепрем шутки плохи! Как увидел он вместо старушки хищную зверюгу, как зубы ее на себе ощутил, так тут же и протрезвел, вскочил, стал ее по избе гонять. Из дома во двор выгнал, настиг, клыками под брюхо поддел да так располосовал, что она тут же на месте и издохла. Разделался с волчицей и снова в путь, вслед за молодцем, новую расправу учинить замышляет.
А Саверий из лесов да болот выбрался, по тракту идет. Уже недолго шагать осталось; вот и маковки церквей из-за холмов показались, вот и терема видны. Все бы хорошо, а на сердце тревога. «Както, — размышляет молодец, — князь меня встретит? Нешто не простит?»
Идет в раздумье, да вдруг старичка какого-то увидел. Старичок седенький, сгорбленный, у дороги на камушке сидит, да одет-то странно… в одно исподнее. Подошел Саверий поближе, пригляделся и глазам своим не поверил — это, оказывается, сам князь! Сидит себе, пригорюнился. Ну и ну! Вот так встреча!
— Князюшка, Господь с тобой, ты ли это? Как же это тебя угораздило? Где стража, где слуги твои? Нешто опять басурманы нагрянули да всех перебили? Вот беда-то!
Тут князь на егеря своего взглянул и со слезой в голосе отвечает:
— Кабы басурманы, и то бы ничего, а то ведь хуже…
— Хуже? — удивляется молодец.
— Куда хуже! Прошка, собачий сын, меня обманул!
— Обманул? Так на то он и лиходей, князюшка.
— То-то и оно!!! Посулил мне, видишь ли, все сорок сундуков из лесу доставить. «Дозволь, — говорит, — по рынку, по торговым рядам пройтись,
А я, мол, нужным людям знать дам, чтобы сокровища в условленное место принесли».
— А кабы сбежал Прошка?
— Да как ему сбежать-то, Саверий? Я по рынку возле каждого лотка соглядатаев понаставил да велел Прошку к здоровенному охраннику цепью приковать. Но вот провели его, в острог вернули, а он, супостат окаянный, и говорит: «Дело сделано, князюшка. Два денька потерпи, а на третий сундуки в условленном месте будут, возле старого дуба, что на горке среди буреломов высится». Но и это не все! Он, злыдень, поучать меня принялся.
«В сундуках-то, — говорит, — богатства неимоверные.
Коли люди богатства эти узреют, то разум потеряют, убивать друг друга начнут да все порастащат. А потому надо, мол, сундуки вначале в казну привезти, а уж там самому и открыть».
— И ты опять поверил?
— И не говори, Саверий! В том-то и беда! Послал людей в буреломы, а там и впрямь сундуки рядами стоят, да старые, ржавчиной, плесенью тронутые. Вот привезли их в посад, в казну втащили, а я-то, дуралей старый, всем выйти велел, сам в казне затворился, на сундуки гляжу и думаю, который из них первым открыть. А они-то возьми да все разом и отворись! А из них разбойнички во главе с братцем Прошкиным! Схватили меня, кинжал к горлу приставили да говорят, чтобы я Прошку велел из темницы выпустить, а не то, мол, на месте меня и порешат…
Егерь князя слушает и ушам своим не верит, а тот продолжает:
— Пришлось согласиться — больно уж помирать не хотелось. Прошку из темницы вывели, а разбойники тем временем потрудились изрядно — всюто казну разграбили. Меня на телегу посадили, привязали крепко да сабельку над головой занесли. Вот так и поехали на глазах у всего честного народа…
— И где же отпустили тебя?
— Да здесь вот и отпустили. Да поглумились изрядно, и кафтан, золотом расшитый, сняли, и сапожки сафьяновые, и шапку соболью — все отобрали, в одном исподнем с телеги ссадили.
Выслушав Саверий князя, пожалел его и говорит:
— Нельзя тебе в исподнем в посад возвращаться — сраму не оберешься. Потерпи. Уж я-то мигом обернусь, одна нога здесь — другая там, приведу слуг с каретой да с одеждой подобающей, все чин чином.
Тут он снова в путь-дорожку поспешил, пришел в город, рассказал, где и как князя видел. Тут же слуги да стражники за дело принялись, собрали все, что требовалось, в карету погрузили да поехали. Впереди Саверий верхом, с сабелькой на боку.
Приехали — глядь, а князя-то на камушке нет, князь-то на верхушку сосны забрался, а под сосной здоровенный секач пыхтит, рылом землю раскидывает, корни подрывает, дерево свалить норовит. Сосна накренилась, трещит, того и гляди свалится.
— Что стоите? — кричит князь. — Что зверя не гоните? Он же, окаянный, убить меня хочет!
Тут люди Князевы за оружие да на кабана, а он на них уходить и не собирается. Силен вепрь, зол, изворотлив, от пик да мечей уклоняется, меж коней скачет, клыками их то и дело сечет; кони крутятся, мечутся, а всадники один за другим на землю так и летят. Но вот Саверий улучил момент, вепря подловил, сабелькой рубанул, левое ухо ему начисто отсек. То-то взревел кабан, то-то завопил да тут же наутек, в чащобе скрылся.
Слава Богу, наконец-то зверюгу отогнали, принялись князя с дерева стаскивать. Спустили на землю, успокоили, водой напоили, приодели да в карету. Привезли в посад, в баньке искупали, в постельку спать-почивать уложили.
Лежит он еле живой, измученный, а заснуть не может. Только глаза закроет — тут же страсти всякие являются: то Прошка ножом грозит, то братец его с кинжалом подступает, то вепрь громадный несется, клыками засечь норовит. Извелся князь, все бока отлежал, но без толку — нейдет сон, да и все!
Тут он о егере своем вспомнил, позвал его и говорит:
— Кабы не ты, Саверий, ей-Богу, не уйти бы мне от кабана! Спасибо за службу, но объясни всетаки, как, отчего и почему ты гусем оборотился, а потом опять прежний облик принял?
Тут Саверий рассказал обо всех своих приключениях все как есть, без утайки доложил, а князь выслушал его и спрашивает:
— Не перепутал ли ты чего, Саверий? Неужто водяной и впрямь похвалялся, будто его водица старика омолодить может?
— Нет, не перепутал, — отвечает молодец, — да и с чего бы мне путать…
Задумался князь, усмехнулся, бороду седую разгладил, на егеря приветливо взглянул, ласково да молвил с улыбкою:
— С этой поры, Саверий, назначаю тебя предводителем охраны моей, но это не все… Надо бы мне к водяному наведаться, водицы его испить. Так что готовь отряд — завтра утром, пожалуй, и выступим.
Сказано — сделано. Рано утром собрали бойцовудальцов, князя на коня усадили да поехали. Впереди охрана, сзади охрана, а в середине отряда князь; тут же и Саверий, от всякой опасности его бережет, по сторонам зорко глядит.
Но вот добрались они до речки. Князь охрану оставил, дальше один пошел. К водопаду спустился, в пещеру заглянул, а там хозяин речушки с доченькой сидит.
Доченька с тритоном играется: в плошечке его искупала, в распашоночку приодела, кормить принялась. Комара ему дает, а тритон-то сыт, отворачивается, рот открывать не хочет.
Водяной на дитятку свою поглядывает да все посмеивается.
— Куда раскармливаешь? — спрашивает. — Он и без того вон как разъелся — скоро в распашонку не влезет.
А доченька опять за свое. «Покушай, — говорит, — за папу, за маму, за дедушку…»
Но тут водяной князя приметил, непрошеному гостю удивился.
— Что тебе, мил человек? — спрашивает.
— Водицы, — отвечает князь, — той самой, что из-под камня бьет.
— Водицы, говоришь? А для чего она тебе?
— Это уж мое дело, — сердится князь. — Кто ты такой, чтобы расспросами меня донимать? Смотри, как бы пожалеть не пришлось…
Испугалась деточка князя, с опаской на него поглядывает да папеньку вопрошает:
— Что мы плохого дяденьке сделали? Отчего грозится он? А водяной по головке ее погладил и всего-то в ответ:
— Зачастили люди сюда, а потому надо бы нам, доченька, другое жилье подыскать. Ну да ладно, уж чего-чего, а укромных уголков в нашей реке предостаточно.
Тут он из пещеры вышел, вместе с деточкой в воду спустился и был таков. А князь, не мешкая, камень отодвинул да за водицу принялся.
Испил один глоток, испил другой, испил третий, жар по всему телу ощутил. «Молодею, — думает, — кровь гуляет, оттого и жар». Шапку снял, пот со лба вытер, на ладонь-то свою глянул и глазам не поверил — вместо ладони что-то непонятное, на рыбий плавник похожее. Тут князю не по себе стало. Сел он на камень, глядь — сапожки с ног соскользнули, а вместо ног — тоже плавники. Опешил князь, испугался, принялся было охрану звать, рот-то открывает, а… словечка единого вымолвить не может. Хотел было встать, да тут же и упал, да огромным налимом оборотился.
Бьется налим, воздух ртом хватает, задыхается. Бился-бился да наконец-то в реку из пещеры вывалился, поплавал туда-сюда, под корягу залез. По сторонам поглядывает, на рыб да лягушек глаза таращит. Сидел-сидел, пообвыкся, успокоился, и вдруг показалось ему, что так оно всегда и было, что вся-то жизнь его под корягой прошла.
Но вот час минул, еще и еще один, а Саверийто с отрядом князя дожидается. Принялись искать: и в пещере, и в речке, и в камышах, и в кустах; и все-то рощи, дубравы вокруг прочесали. Да так и не нашли, так без князя и воротились, так никто и не узнал, какая судьба ему выпала.
Саверий же к Таисии вернулся, в родной дом к семейному очагу, и зажил счастливо. Но князьям служить да поганое зелье пить зарекся.
А сундуки под валуном так и лежат, и филин на дереве сидит, и вепрь одноухий вокруг валуна ходит. Ходит да все прислушивается, все приглядывается — сокровища стережет.